Кривоград, или часы, по которым кремлёвские сверяют [журнальный вариант] - [17]

Истопник застенчиво развел руками.

— Мудрят, Елпидифор Трофимыч…

— Гм… — Утятьев смерил Костю испытующим взглядом. — Ты что, опять с этими профурсетками поцапался?

Тот опустил глаза и шмыгнул носом.

— А чего они лезут не в свое дело. Сами корову через «ять» пишут, зато меня всю дорогу учат, как текстовки писать. Совсем задолбали.

— Ну что ты с ними собачишься? Раз умный, значит, должен уступить, — Утятьев хмыкнул и расписался в углу листа. — Ладно, иди, согласовывай.

— Покорнейше благодарим-с, — Костя шутовски раскланялся и вышел. Слышно было, как он затопал сапожищами вверх по лестнице.

А я подумал, что если писатель каждую страничку будет визировать и согласовывать, уж лучше ему всю жизнь работать истопником и не переводить зря бумагу, которой мы и так производим чуть побольше, чем в Лесото, и чуть поменьше, чем в Танзании.

Тут дверь отворилась, в комнату вошел долгожданный Хаим Залманыч. Был он толст и приземист, с горделивой осанкой, как и все низкорослые люди. Он держался весьма солидно, еще не промолвил ни слова, а от него уже повеяло таким чувством собственного достоинства, какого хватило бы, наверно, на целый автономный национальный округ. При этом его нос, глаза и брови были раза в полтора крупнее, чем полагалось бы по росту.

— Наконец-то… Мы уж тебя заждались, — упрекнул Утятьев, вставая из-за стола.

— Здравствуйте, товарищ Утятьев, — чинно ответил Хаим Залманыч. — А разве у вас пожар? Куда такая спешка? Знаете, я немножко привык, что старый Хаим никому не нужен. И если вдруг стал нужен, разве нельзя чуточку потерпеть?

Произнося эту отповедь, он обменялся с Утятьевым рукопожатием, снял пальто и повесил в шкаф, затем достал расческу и пригладил перед зеркалом свои седые кудряшки.

— Вот, Залманыч, познакомься, — Утятьев приобнял меня за плечо. — Этот парень — физик, зовут Левой, будет обслуживать твои часы. А это, Лева, наш Хаим Залманыч, мастер по часам мирового класса.

— Очень приятно, — сказал мастер. — А скажите-ка, молодой человек, вы уже имели работать с часами, или как? Я не хочу ни на кого намекать, но физики тоже люди и они бывают немножко разные.

— Не волнуйся, — ответил за меня Утятьев. — Он как раз с водородными часами работал.

— Да-да, — храбро подтвердил я.

Часовщик придирчиво оглядел меня, словно ему подсунули механизм неизвестного устройства и сомнительной марки.

— Это хорошо, что у вас интеллигентное лицо, — наконец изрек он. — Такие часы нельзя доверить гопнику с Покровки, даже если у него два диплома и партбилет, вы понимаете? Потому что гопник так и останется гопником, будь у него хоть два партбилета. А интеллигентного человека сразу видно, разве ж нет?

— Да, конечно, — закивал я.

— Если часы один раз сломаются, — продолжал Хаим Залманыч, — вы можете им показывать какую угодно чистую анкету. Хоть сто анкет, все равно это будет пустой разговор. Потому что часы анкетой не чинят. Их чинят головой. Или я говорю вздор?

— Нет-нет, что вы, — заверил я.

— Тогда пойдемте, молодой человек.

— Ключик возьмите, — сказал Утятьев и достал из ящика стола дюралевый ключ на грязной бечевке.

Мы вышли из отдела. В тесном тамбуре у входа, рядом с лестницей, ведущей на второй этаж, находился длинный прямоугольный люк, ведущий в подвал. Его тяжелая, обитая жестью крышка была отвалена и прислонена к стене. Внизу горел свет.

Хаим Залманыч с неожиданным проворством спустился в подвал по наклонной деревянной лесенке.

— Осторожнее, тут лужа, — предостерег он меня через плечо.

Оказавшись внизу, я увидел, что напротив лестницы, в бугристой, кое-как оштукатуренной стене шлямбуром вырублена корявая ниша, и в ее глубине виден стык толстого канализационного стояка. От этого углубления до бетонного пола тянулся темный потёк. На полу растеклась внушительная лужа, которую пришлось обходить по краю, прижавшись к стене. Пахло от нее, сами понимаете, отнюдь не розами.

Остановившись и взирая на лужу, Хаим Залманыч скорбно покачал головой.

— Все течет и течет, — сказал он, невольно цитируя Геродота, а может быть, Геракла. — В прошлом году чинили. В позапрошлом тоже чинили. Вы знаете, если бы я, старый беспартийный еврей, так чинил часы, я не имел бы, чего покушать. Да-да, я бы умер с голоду под забором, и это было бы справедливо. А вот те люди, которые чинили эту трубу, я не знаю, где они сейчас и что делают, но вот покушать им обязательно дают. Лично я бы им запретил или работать, или пить водку, или и то и другое вместе, потому что у них не бывает одного без другого. Но кто послушает старого Хаима Гершензона?

Полагая, что вопрос сугубо риторичен, я промолчал. Все так же качая головой и скорбно прицокивая, старый Хаим Гершензон вошел в узкий темный коридорчик, ведущий, очевидно, в котельную, и отпер щелястую, расхлябанную дверь в его торце. Другой конец коридорчика уходил во тьму, там гудело и потрескивало пламя отопительного котла.

— Попомните мое слово, — добавил он, шаря по стене в поисках выключателя. — Когда-нибудь один раз всё это потопнет, извините за грубое слово, в самом натуральном дерьме. И боюсь, что потопнет не только этот подвал. Однажды вы вспомните слова старого еврея, но будет поздно.