Кривоград, или часы, по которым кремлёвские сверяют [журнальный вариант] - [15]

— Ну вот тебе и напарник.

— Спасибо! — Костя широко улыбнулся. — Тогда хрен с ней, с ножовкой…

— Больше ничего? — спросил Утятьев.

— Ах, да, позавчера с коксохимического звонили, — вспомнил истопник, почесывая грудь под фуфайкой. — Просили подбросить им к концу года хотя бы по часу на день. Аврал у них, зашива­ются… Ну, я сказал, что без вас не могу решать…

— Правильно, молодец, — одобрил Утятьев. — Хренов им тачку, не дам ни минуты лишней сволочам. Помнишь, мы у них осенью автобус просили, за грибами съездить?

— Помню. Они тогда сказали, самим нужен.

— Во-во. Теперь пусть отсосут. В другой раз умнее будут…

— Угу, — осклабился Костя.

Он нагнулся, ухватил застрявшее на пороге жестяное корыто, наполненное шлаком, и поволок его, кряхтя, по двору. Судя по разговору, процесс демократизации в Службе точного времени зашел так далеко, что истопник Костя мог замещать своего начальника на время отсутствия оного. Лично мне это понравилось. В конце концов, если кухарка должна управлять государством, то почему бы простому рабочему не подменять завотделом…

— Вишь, Лева, вторая дверь, которая вовнутрь открывается, — объяснил мне Утятьев, задержавшись на входе. — Вот на нее-то я и утверждал пружину.

— Да-да, очень интересно, — пробормотал я и последовал за Утятьевым.

— А Костя у нас, между прочим, писатель, — добавил он ни с того ни с сего.

— Да ну? — усомнился я.

Это восклицание у меня совсем непроизвольно вырвалось. Я знал, что в эпоху застоя у нас действительно некоторые молодые работники искусства трудились кочегарами или сторожами. Но теперь, на волне перестройки и гласности, они, безусловно, процветают, а некоторые, подумать только, даже ездят за границу. И если кто-то остался в истопниках, значит, он просто недостаточно горячий сторонник перестройки. Именно такой смысл я вложил в свое скептическое «да ну?».

— Ага, писатель, самый настоящий, — заверил меня Утятьев, протирая очки рукавом. — У него даже книжка в издательстве лежит. Большущая такая папка, цельный роман. Уж сколько я его жучил, чтоб не смел в рабочее время писать, да всё без толку. Видно, раз человеку дан талант, так ничего тут не поделаешь.

Этот разговор мы вели, уже оказавшись в помещении отдела. В небольшой комнатке, сплошь заставленной письменными столами, находились двое — юная блондинка в «варёнке», что-то сосредоточенно вычислявшая на увесистом калькуляторе, и плешивый коренастый монголоид в распахнутом демисезонном пальто.

— Здравствуйте, Елпидифор Трофимович, — ангельским голоском сказала девушка и сделала пометку в большущей, размером с наволочку ведомости.

— Здорово, Гликерия, — отозвался Утятьев и направился в дальний угол, где плешивый человек сидел, развалившись на стуле, и поплевывал подсолнечную лузгу в кулак.

— Лукич!! — грозно взревел Утятьев, уперев руки в бока. — Опять надрался?! Я те сколько разов говорил, чтоб не смел сюда являться пьяным!

— Ну чё разорался, — сиплым, прогорклым голосом отозвался Лукич. — Дома Надька орет, приду сюда, тут начальник орет… Прям как сговорились, падла…

— Эх, Лукич, — убавил громкость начальник. — Шел бы ты отсюда… А? Иди домой, тебе ж восьмерки в табеле и так идут. Неровен час, Курагин с проверкой заявится.

— Бодал я в масть твоего Курагина, — энергично отбрил Лукич. — Ну что придолбался? Я тута четырех начальников пережил, бля, и третьего директора тоже переживу. И вопще, отдолбись от рабочего человека, добром прошу. А то ведь могу и в репу замочить, бля, не погляжу, что начальник.

— Лукич, да ты ж меня без ножа режешь, — всплеснул руками Утятьев. — Счас же месячник трезвости… Да ежли тебя здесь Курагин ущучит, всему отделу звездец… Не подводи товарищей…

— Которы тута товаришши? Эфти? Тилигенция вшивая? Бодал я таких товаришшей, бля, и тебя первого… Товаришши… Тоже…

Я покраснел и невольно покосился на Гликерию. Та, как ни в чем не бывало, тыкала наманикюренным пальчиком в клавиши калькулятора.

— Нет, ты скажи, — разорялся Лукич, — ты мне, бля, наряд закрыл? Закрыл, бля, еще двадцатого. Чего те еще надо? Даром, бля, пахать? Я свои триста уже зашибил. А кто мне, бля, хоть рупь сверху тарифа кинет, Пушкин? Вот с первого числа ты мне опять, бля, будешь начальник. А счас ты мне никто и звать никем. И отлезь, падла, а то врежу!

И он, вытряхнув лузгу в корзину для бумаг, помахал перед носом начальника своим гегемонским кулаком.

— Да боже ж мой, Лукич, миленький, — засуетился Утятьев. — Да рази ж я против… Мы ж с тобой давно договорились… Выработал под потолок — и гуляй…Только не здесь же. А в табеле на тебя — полный ажур… Отдыхай до января, кто тебе хоть слово скажет, золотой ты мой. Только сюда не приходи выпимши, Курагин ежли накроет, оба погорим, оба…

— Нигде покою нет, — засопел Лукич. — Ни дома, ни на работе… Куды ни плюнь, везде, бля, одни начальники.

Он встал и, тяжело пошатываясь, вышел вон, на ходу нахлобучив засаленную кепку.

— Что это за монстр? — подивился я.

— Да слесарь наш, золотые руки у человека, — объяснил Утятьев. — Характерец, правда, тяжеловат. Приходится терпеть.

Он взглянул на часы.

— Пора бы Залманычу тут быть. Ну да ничего, подождем, торопиться некуда. Да ты раздевайся, пальто вон в шкаф повесь.