Кривоград, или часы, по которым кремлёвские сверяют [журнальный вариант] - [13]

А с краю этого официального великолепия, в устье пустынного шестирядного проспекта, окруженный серебристыми елочками стоял Мавзолей. Впрочем, охрану у входа несли два милиционера в тулупах, да и величиной он уступал своему священному прообразу примерно вдвое.

— Но… почему? — пролепетал я.

— Почему-почему, — ворчливо передразнил Утятьев. — Потому. К столетию воздвигли. Кирпичов с него демонстрации трудящихся приветствует. Чем мы, спрашивается, хуже прочих?

— Теперь понятно. А внутри?

— Чего внутри?

— А внутри… кто у вас там лежит?

Утятьев нахмурился и даже остановился.

— Слушай, Лева, ты это брось, — заявил он. — Иди ты, знаешь, с такими вопросами… Чего надо, того и положили. И звездец. И амба. Не прикидывайся дурнее, чем ты есть.

— Извините, — растерялся я. — Честное слово, я не хотел задеть ваши чувства.

Вместо ответа Утятьев вздохнул как-то неопределенно, и мы двинулись дальше.

Он то и дело напоминал мне Альфегу, причем не только внешне. Во-первых, Утятьев явно страдал легкой формой мании преследования, и не хотелось бы думать, что все кривоградцы больны тем же. Во-вторых, временами он заговаривался и изрекал совершенно несусветные вещи. Взять хотя бы туманную фразу о беспартийном прокуроре. Ведь каждому здравомыслящему человеку понятно, что законность — это одно, а партийность — это нечто совсем другое.

— Погоди, — вдруг спохватился Утятьев. — Позвонить же надо.

Он влез в телефонную будку, набрал номер и заговорил настолько громко, что я волей-неволей расслышал всё до последнего слова: «Хаим Залманыч?.. Мне Хаима Залманыча… Здорово, Залманыч. Утятьев на проводе. Ты чем занят? А, пакуешься, понятно… Слушай, ты не мог бы подъехать в контору?.. Ну, через полчасика… Я специалиста привез с Москвы, так чтоб ты ему помог с часами разобраться… Да?.. Ну, спасибо, дорогой. Пока».

— Полный ажур, — сказал он, выйдя из будки. — Погнали в контору. Залманыч сейчас тоже туда подъедет.

Стоя с Утятьевым на троллейбусной остановке, я задумался. Вокруг нас топталось несколько кривоградцев и кривоградок, все они сосредоточенно лузгали подсолнухи и сплевывали шелуху. А я думал. Дело в том, что после больницы у меня из головы улетучилось всё, связанное с работой в НИИ. Я позабыл даже, как выглядят водородные часы и как их надо заводить. Подолгу, ежедневно тренировал я свою злосчастную память, но она совсем не желала тренироваться. Впрочем, я довольно много выучил наизусть из книжечки, которую мне давал почитать Альфега. То была очень странная книжечка — самодельная, рукописная, затрепанная. Мне даже закралось в душу подозрение, что ее автором является Альфега, но тот утверждал, что всего лишь ее переписал от руки, из одной хорошей книги, одолженной приятелем, и с тех пор всегда носит манускрипт при себе. И все-таки это была странная книжка, очень странная; отродясь я не читал ничего подобного, хотя очень люблю художественную литературу. Судя по сведениям, изложенным в первой главке, сочинил ее действительно не Альфега, а какой-то человек, забыл его имя, которого сослали на какой-то остров, название не помню. Очевидно, диссидент. Кстати, Альфегу прозвали Альфегой оттого, что он постоянно бормотал себе под нос, быстро и неразборчиво, такие слова из своей книжечки: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец… Я есмь Альфа и Омега, первый и последний…» Получалось «Альфега». Еще он очень любил рассуждать, длинно и путанно, о семи царях и багряном звере, а также уверял, что в его книжечке содержится долгосрочный прогноз о путях перестройки. Хотя лично я в этом сомневался, тут попахивало элементами мистики, а я в свое время сдал диамат, истмат и атеизм на пятерки. С другой же стороны, книжечка мне казалась занятной, читать и заучивать ее наизусть было интересно.

Напротив троллейбусной остановки, на крыше какого-то солидного казенного здания, я увидел щит с цитатой:

«ВЕЛИЧАЙШАЯ ОШИБКА ДУМАТЬ, ЧТО НЭП ПОЛОЖИЛ КОНЕЦ ТЕРРОРУ. МЫ ЕЩЕ ВЕРНЕМСЯ К ТЕРРОРУ И ТЕРРОРУ ЭКОНОМИЧЕСКОМУ».

В. И. Ленин.

— Утятьев, — подивился я, — неужто Ленин вправду так написал?

— Конечно.

— Странно. Я что-то нигде не встречал такую цитату… А что это за учреждение?

— Для таких, как ты, трепачей, — прошипел мне на ухо Утятьев. — По-моему, там тебе уже койку забронировали.

— Гостиница, что ли?

Утятьев нервно хихикнул.

— Это, Лева, кегебе. Ежли тебе туда не терпится, то давай, трепись дальше. Только меня за собой не тащи. Понял-нет?

Я хотел Утятьеву объяснить, что страх перед КГБ — постыдный доперестроечный предрассудок, что эпоха гласности требует от нас стойкости и гражданского мужества, но тут подошел троллейбус, и мы с трудом в него втиснулись.

Когда же, проехав две остановки, мы вывалились наружу, я снова, в который раз, оторопел. И было от чего.

На углу улицы, перед розово-белым ампирным четырехэтажным особняком, стояла толпа. Там шел митинг. Оратор что-то выкрикивал в простуженный мегафон. Над головами торчали самодельные транспаранты. Кто-то размахивал шестом со здоровенным, в человеческий рост чучелом в шляпе, очках и при галстуке, а на груди у чучела болтался плакатик: «Бюрократ — враг перестройки». Вокруг толпы стояло двойное милицейское оцепление.