Крикун кондуктор, не тише разносчик и гриф… - [5]

Некто скользящий юзом от сошедшихся на эспланаде и на бульварах, и в лугах наслаждений – к столпившимся на лестницах и в окопах, на плоскогорьях и на водах, слоняющийся от композиции к композиции, возможно, в пытливости о траекториях их – и о всех делах, что сооружают под небом, путешествующий – от скорых ног до стреноженных подагрой, от огненной бороды до смолотой в снежный куст, и впадая от стожка до овражка, от шрапнели до шухера – в перекаты речи, опыляя плеяды – неспрошенными взносами из необновляющихся рецептов и связуя не времена, но – энтузиазм, упоение, аврал и, бесспорно, тускнея при взгляде на Клок, грозно рокотал:

– Языки ею подметают, тишина бедной тоже не тетка. Да на вас не угодишь, милочка! – и рассыпал смех свой на мелких жалящих шершней. – А вы привыкайте к этой гиене тишине! Все равно моросите к ней в лапы. Подольщайтесь! Помолчите щека к щеке с ней – хоть изредка! Хоть минуту! И с оставшимися у вас словами водитесь сквалыжно, сохраните себе – на черный день. Или на красный.

– Я стараюсь не оставить на день глупости, – сухо отвечала Клок.

Сей попутчик тех и этих представился Вашему Корреспонденту – обросшим не мускулом силы, но умилением и промозглым раздражением пройденных дорог, то отвесным, то колесоватым голокаменным, то щербленным – вперившимися в него пещерами, верно, общий километраж, умятый в мешки и бочки, дарил ему свой битый очерк, откуда старый разносчик-переносчик выбрасывал – неукротимые взоры, надувал в кустарнике бороды – грозный рык и пугал группой зубов, малочисленной, но озаренного металла.

– Заведите себе канарейку, чтоб глушила ритурнели хромых стульев и брюзжание холодильника! А лучше – пятиконечных внучек: кисоньку и болонку… хвост как пятая дверца в авто… и армии щелкунов на обеих! Да никого не кормите! Сразу – и экономия, и сильный звук, правда, однообразный… – предлагал попутчик и разносчик. – Или подавай нам филармонический оркестр? Так первая скрипка от вас уже удрала. А теперь к вам стучится тяжелый металл! Коли предпочитаете чистой, божественной тишине – тарарам сует.

– Что за дурь – помогать слепому? – недоумевала несравненная Прима. – Мой знакомый доходный мужчина тоже вздумал представить свое мастерство – накрошил гуманитарку умственно отсталому интернату. Если люди не знают, что можно лепить жизнедеятельность – не из отходов, зачем оспаривать и сажать на их радости – жирных пиявок? Да отсталые даже не сообразят, что вы им помогаете, а не мешаете, никаких дополнительных голосов в ваш барыш!.. – и спохватывалась: – Или сегодня мы как раз влипли в необъяснимую привязанность – к немым? К золоту тех, кто не болтает? – и, плеснув рукой, говорила: – Ваш трезвонящий в радио слепой тоже не видит ничего лишнего. Свободен от наших соблазнов!

– Мы без оглядки сдали сердце – молчальникам! Подкаблучникам осиновых восклицательных знаков, – выспренне декламировал непрошедший, гнутый по урону Максимилиан. – Мы порицаем языки, что перевесились за численность ртов и своим самовыражением пьют из нас – наше самовыражение. И с позиций, занятых сейчас и здесь, горячо негодуем и взываем: отворите ваши чувства и средства – безмолвствующим, почти как самим себе! Поощрите неоплатным сопереживанием – или ста рублями! Хотя не исключено, что завтра нас стережет перетряска приоритетов. Да и спасение слабых откровенно унижает естественный отбор.

Жантильная старушенция, наверняка в шелковом платке, свившем на ее маковке – не то чалму, не то шуршащий фитиль, а ниже – усеченная до снопа жил или до бунта струн, чтобы любая жила струною ангелу служила – или иным лирникам и кифаредам, рассеянным по одам и песнопениям – и по нотам протеста и искрам нерасположенности, итого: сдувшаяся до грифа и его птичьей глупости, подхватывала полууслышанное и развивала в причитание:

– Вы подумайте, эта чертова суперлавка, как ее… Орлиный двор, Стервятниковы ряды, Слет ястребов?.. Подмяли под себя дом моего учителя! Склевали и дом, и яблони и груши, прильнувшие к учительскому водопою, а пили и славили поящего – едва вчера! Нет, затоптали пепелище – примерочными, прикидочными, весами и кассами, накрутками, курсами долларов! Навалили столько продажных вещей – не осмотришь за сутки. А закрывают – уже в одиннадцать, да еще норовят сесть на клюшку – без четверти. Тоже мне, Эрмитаж! Тоже мне, Лувр!

– Товар – самоорганизующаяся субстанция, – авторитетно отметила конфузная Клок. – Чем дольше вдоль него вояжировать, тем исправней он – океан!

– Лучше догадайтесь, почему здешние яблони и груши не несут нам навстречу – своих птенцов калибром не с маленькую красную книжечку, а с улей меда? Лакомством – с толстопузую первую скрипку? Но скупо и тупо выпрастывают что-то сморщенное и кислое, и вечно обламывающее зубы? – дивилась несравненная Прима. – И на каждом написано: “Самой безобразной”.

– Потому что пригоршня с недозрелым – легче, чем пригоршня с трудами, – отмечал попутчик или разносчик с бородой, облетевшей – в куст, в эту беседку для пташек.

– И лопнула доказательная база вашего существования… – констатировал асимметричный, с отбитым и путаным лицом, кое-как водворенным на точку. – Пали конюшенные переборки, очищаемые воинством неба: продуваемые и промываемые, погромленные его громами и пропитавшиеся ревом светлых лайнеров самолетостроения… или только ревом живущих? Осыпался стол, вхолостую крутивший тарелки во взлизинах – в ноль-диете, и строчивший доносы. Рухнули койко-доски, где околачивались подколодные сны и глодали вашего учителя, и антресоли, то и дело сплевывающие – кирпичные томы вождей и годовой журнал “Коммунист”… А вы развивайте глаз, смотрите сквозь время! К тому же это поможет нейтрализовать вас – надолго.