Крикун кондуктор, не тише разносчик и гриф… - [4]

– Никогда не берите колбасу в “Орлах”, их колбасе сто лет, ни кусок не моложе!

Наставляемые распоясывались – в непокорных и отращивающих вновь свой брюзгливый шелест, и смахивали с себя подрезку:

– Да что за разница, век змее – или год, все равно пока не оприходуешь до хвоста, не переложишь по членикам – в утробу, уж не забудешься, а наутро несешься – за ее сестрой.

Несравненная Прима, понизив голос до прощальных взмахов батиста и драдедама, до уцененных поцелуев, бросала на север от себя – цепенящее, к югу – вгоняющее в жар, а последки – в телефон:

– Козлик, я же сказала: не накаляй меня до преступных намерений! – и, отняв заморыша от уха, отрясала с него температуру и играла зорю. – Этот козлиный язык тоже меня окружил! – объясняла Прима. – Кстати… – тут из-под каких-то сосредоточенных на ней клапанов, недозащелок и створок выходила стопа пестрых флаеров, завизированных горбатым клювом. – Супермаркет “Полет орла”! – громко объявляла Прима и раздавала пестрые. – Наши адреса по всему городу… Наши транспорты из медвежьих дыр мира… Наш банковский счет…

Конфузная Клок, обнаружив, что тирада ее не обрастает полоротыми слушателями, и на том не сломившись, несомненно, подхватила полдневную газету, оставленную читающей эспланадой, и, укатав проблемные статьи и актуальное фото – постановочное и репортажное – в скалку и в палицу и опробовав в воздухе на свист, отгоняла параллельные и перпендикулярные шумы и продолжала:

– Но чем ближе к мраку, тем обстоятельней вахта языков – и со вкусом разбираются, прав ли узник совести, в солидарность с другим ее колодником зафестиваливший голодовку, и выясняют: сухую – или совесть им подливает? Отирает уста уксусной губкой? И загораются провести опрос: как, по мнению слушающих, ловчее насесть на власть – насухо или с мокрым? Но опять звонит неучтенный, объявляет себя инвалидом по зрению и просит плачущим голосом: у меня совсем нет денег, не сможет ли кто-то мне помочь хотя бы вышедшим из моды пальто?.. Разлюбезный вы наш, непререкаемо лепят безглазому инвалиду, при чем здесь моды на пальто, у нас же другая тема передачи! Звоните в вашу тему.

Подняв руку с ферулой, и руку с бивнем мамонта, и руку с обломком реи, полукрылатая уже уверенно рубила наотмашь и накрест – гвалты и гомоны, идущие контрманевром через видимых и сквозь тушевку зноя, то ли наладившись потренироваться на человеках, чтоб позднее метко укокошивать мушек, то ли вспарывала воздух, чтоб впустить в прореху – вспоможения и субсидии, и признавалась:

– Если сроки мои на исходе, приходится говорить в режиме монолога… ни единого перла – втуне! – и уныло швыряла свой пест – в медную чашу скверны, избрав доверительницей – не дурнушку, но королевствующую урну в гофрированном воротнике “мельничный жернов” – кто-то вставил в жерло пластиковый пакет с остатками пира: с рослой бутылью в серебряной пекторали, в пене – и в городьбе тщательно зачищенных ребрышек из зазевавшейся особи, и в подмятом картонном сервизе.

– Уж от этих-то языков, миледи, можно избавиться незначительным мановением пальца! – заверил ее учтивейший в лицах, содвинутых набекрень или к максималистскому. – И от врывающегося к вам каждый час – президента, и от увивающегося за вами почасовика – премьера!

Конфуженная поддержанка Клок вдруг смутилась и выгорала бесчестьем челки-полынь, и надрывного рукава с редюита-платья и прочим несоблюденным параграфом, а доклад ее садился до фургона милосердия, развозящего безадресным и бесстольным привет – тенькающую кашу перловых гаек.

– Прикажете окружить себя – будильником, клацающим монотонными четками, или дребезгом стекол, доходящим до бормашины? Хрипами мебели, полковым ансамблем комаров и мышей и шепотом теней, бредущих с западной стены – на восточную? А внося из улиц истерзанные уши, сбитые с настройки на тонкое – впадением заводского грохота в железнодорожный, быть встреченной чуть не молчаньем гробового свода? – спросила она. – И помните, мановением пальца избавляются – от всего!

Признаться, Ваш Внедрившийся рискнул прогулять вопрос, почему конфузная вдруг выпустилась в народ – в аварийном наряде, в рукаве той летательной конструкции, которой не суждено порхать, справлена ли башня-балахон – как особая модель с клочковатой эмблемой гонений, караул-фасон для переживающих бреши в земных правдах столь деликатно, что ропот сих смутьянов – каботаж вдоль собственной губы. Но усилятся ли, чтоб напылить в баррикады – родные комоды и були, бюро, геридоны, снести в оплот шахматные столы и шандалы – и отбить искажение непорочных пропорций мира? Наконец, пустить огненное колесо – по чертовым кварталам? Хотя, возможно, вкопают собственный позвоночный столб – в указатели, отсылающие зло – подальше… к другим. В общем, не бунт и мятеж, но – волейбол сидя, перегруппировки в построении, а беспорядки – не на площади, но у себя в дому – или в чем они там живут… Ваш Корреспондент не счел достойным занятием – размышлять, оконфузили Клок сегодня утром – и не пожелала перенарядиться в гражданское? Или лет сто тому, но неплотная мысль, пропускающая – пучину дребедени, не способна удержать – все купоны, сведенные в проект “платье”: экспрессивный окрас – дротики его мазков, и бессчетные проймы, карнизы кокеток и подвалы карманов, фонарики, голубой щебень, петушки-флюгеры и эгретки, и помнить, что один пай – с подвохом? Если Клок приписалась к перечню образованных деликатных, то вряд ли перевлачилась – в важные.