Крестьянский сын - [8]

Костя не слушает чтение. Он то и дело оборачивается в угол, где сидит Груня. Это они, Костя со Стёпой, принесли позавчера в домик Терентьевых страшное известие.

Отец Стёпки, сторож сельской сборни и письмоносец, велел сыну отнести письмо на Верхний край, солдатке Катерине. И Костя побежал вместе с другом, чтоб тому веселей было.

Верхним краем в Поречном называлась улочка, где жили люди «пришлые», переселенцы. Сюда, в Поречное, как в другие сёла на вольных землях Алтая, переселялись они из деревень России, Белоруссии и даже хлебородной Украины. Бежали от бедности. Многие из них годами скитались по чужим домам, батрача за кусок хлеба и крышу над головой. При первой же возможности спешили возвести собственное жильё. Обычно — глинобитные хатки об одно оконце. Глиняные стены получались толстые и тёплые, только вскоре оседали, теряли форму. Хатки на этой улице все как бы присели на корточки и жмурили свои тусклые оконца под низко надвинутыми растрёпанными соломенными крышами. Такой была и хата солдатки Катерины Терентьевой.

Когда ребята явились с письмом, Катерина и Груня, повязанные обе крест-накрест старыми платками, сидели на дожелта выскобленной лавке и вязали спицами. Клубки пряденого пуха лежали на чистом земляном полу. На печке послышалось шевеление, потом черноволосенькая детская головка показалась из-за трубы. Пара любопытных глаз уставилась на Костю и Стёпу.

Стёпа протянул сидящей на лавке женщине письмо — замусоленный и потёртый по краям треугольник.

— Будто не отцова рука-то… — Катерина неуверенно повертела конверт, с тревогой глядя на дочь. Сама она читать не умела, а на Грунину учёность, видно, не очень надеялась или инстинктивно боялась давать девочке это письмо, принёсшее бог знает какие вести. — Почитай, ну-ка, ежели сможешь, — передала она его обратно Стёпке.

— Не, — помотал тот головой. — От Костя шибко читает.

Костя развернул солдатское письмо.

— «Здравствуйте, уважающая землячка моя Катерина и малые дочушки, не знаю, как звать. А пишет вам с низким поклоном к вам незнакомый вам человек, а может, вы меня помните. Ещё — как вы жили в Дуганове селе под городом Воронежем и как собрались, значит, в переселение, то продавали тёлку, ещё с белым платом во лбу. А я купил её. Горбылкины мы, из Никитского, бывшие барские…»

Костя читал, а Катерина не сводила с него напряжённого взгляда. Встревоженная память рисовала полузабытые картины жизни на родине.

— «Ещё, Катерина, — читал он дальше, — как я сувстретил твоего мужика Терентьева Ивана в окопе под Тернополем, то сильно обрадовался и сразу узнал его, о чём вам сообщаю…» Губы Катерины шевельнулись, будто хотели улыбнуться и снова сосредоточенно сомкнулись.

— «…А также он мне рассказал, где теперича его семейство проживает, и велел отписать, ежели случись какая судьбина. Дорогая землячка Катя, я его наказ выполняю и кланяюсь земно и прошу вас сильно не убивайся, а моли бога за упокой его души, как он есть убитый немецким снарядом насмерть, а я сам видел».

Костя прочёл эти строки, остановился, глотнул слюну. Никто не вскрикнул, не перебил его. И он стал читать дальше:

— «А ещё кланяюсь вашим малым детушкам, не знаю, как зовут. А ещё…»

Дальше Костя не мог продолжать. Молча, испуганными глазами смотрел на Катерину. Вязание, тихо звякнув спицами, упало с её колен. Она сидела не шевелясь, безучастно глядя в одну точку. Потом, вцепившись побелевшими пальцами в волосы на висках, закачалась из стороны в сторону, издавая не то стон, не то крик: «О-о-о, а-а-а!» Вдруг будто проснулась, посмотрела пристально на дочь, на маленькую, что свесилась с печи, на Костю со Стёпкой, тряхнула головой и закричала каким-то неестественно надрывным голосом:

— Ох-ы, ты мой Ваня-а-а!.. Да ты мой любезный друг!..

Девочка на печи залилась плачем и полезла вниз. Босая, в рубашке, не переставая реветь, затеребила материнский подол.

— Да куда я головушку приклоню, горемычная, да кто утрёт слёзы детушкам родимым!.. — причитала мать.

— Мама, мамынька, — тихо звала её Груня и гладила Катерину по плечам, по растрёпанным седеющим волосам.

Стёпа и Костя тихонько попятились к двери, вышли через сени на улицу. Свежий ветер махнул им в лицо снежинками. Сзади, из оконцев терентьевского домика, нёсся крик, полный отчаяния…

Косте и сейчас ещё слышится этот крик. Потому и не замечает он, как бубнит себе под нос Фёдор. А между тем урок подошёл к концу. Звенит звонок.

— А и надоело, однако: читай да читай, цельный урок читал. Сроду так долго не читывал, употел даже весь, — говорит Федя на перемене ребятам. Говорит снисходительно, с полным пониманием того, что так утомиться от чтения не каждому дано, а только избранным, например ему.

Усталый, благодушный, идёт он к своему месту у печки, откуда только что поспешно убралась Груня.

Костя издали наблюдает за ним.

Распаренное лицо Феди выглядит добродушным, повлажневшие серые глаза с небрежной ласковостью смотрят на всех. И вдруг, в момент, Федя резко меняется. Он увидел на своей скамейке совсем пустой и смятый, как простая тряпочка, мешочек для еды. Недоумение промелькнуло в глазах, детская обида сморщила полные губы. А после — гнев. Его, Фёдора Поклонова, посмели обобрать!