Крестоносцы социализма - [156]

. Верный слуга престола адмирал И.А. Шестаков с тревогой задумывался над тем, каковы должны быть обаяние, живучесть и перспективы революционного дела в России, если такие люди, как Желябов, ради него «шли на смерть с восторгом, как было в первую французскую революцию»[1529]. Сам царь Александр II, по свидетельству жандармского генерала П.А. Черевина, как-то признал: «Да, страные эти люди, в них есть нечто рыцарское»[1530]. Не зря председатель Петербургского военно-окружного суда генерал В.И. Цемиров на процессе «14-ти», в явное нарушение судебного этикета, вместо положенного «подсудимая Фигнер» вдруг раза два сказал «Вера Николаевна»[1531], а генерал Н.А. Середа, назначенный расследовать пропаганду в войсках по всей империи, при встрече с Верой Фигнер в ее тюремной камере почтительно поцеловал ей руку[1532].

Особое впечатление на современников производила вера народовольцев в историческую справедливость их дела – вера, которая так поразила наблюдательного генерала А.А. Киреева своей «страшной силой» на процессе 1 марта 1881 г.[1533] Впрочем, и на последнем из семи крупнейших судебных процессов «Народной воли» (по делу «21-го» в 1887 г.)[1534], Герман Лопатин апеллировал к суду истории точно так же, как это сделал на первом из тех процессов Степан Ширяев: «Вы представители заинтересованной стороны и не вам судить меня трезво и беспристрастно. Но я верю – и это моя единственная вера, утешающая меня во все горькие минуты жизни, – что над всеми нами и над вами в том числе есть суд высший, который произнесет со временем свой правдивый и честный приговор. Этот суд – история»[1535].

Итак, даже в годы торжества реакции «Народная воля» не без успеха старалась представить революционную идею в глазах россиян исторически оправданной и неодолимой. Тем временем в самом революционном движении с 1883 г. начался поворот от народничества к социал-демократии. Идейно перевооружаясь, русские революционеры продолжали борьбу с царизмом, и на первый план этой борьбы постепенно, но неуклонно, выдвигались социал-демократы. Однако царизм долго еще продолжал считать врагом № 1 именно «Народную волю» и против нее главным образом нацеливал свою карательную политику. «Полиция, власти, – вспоминала А.И. Ульянова-Елизарова (сестра В.И. Ленина), – считали тогда опаснее представителей народовольчества, идущих на насилие, несущих смерть для других и ставящих на карту и свою жизнь. По сравнению с ними социал-демократы, ставящие себе целью мирную пропаганду среди рабочих, казались мало опасными»[1536]. Поэтому царизм и преследовал их вполсилы, наказывал умеренно. В результате, как свидетельствовал об этом один из первых в России авторитетов социал-демократии М.С. Ольминский, революционная пропаганда и агитация стала требовать неизмеримо меньших жертв: «За что раньше платили десятками лет каторги и даже жизнью, за то с 80-х годов стали расплачиваться немногими годами ссылки»[1537]. На скамье подсудимых ни один социал-демократ[1538] до конца XIX в. не побывал.

Таким образом, народовольцы, как бы принимая огонь на себя, отвлекали внимание царских карателей от социал-демократического подполья и невольно доставляли тем самым русской социал-демократии возможность развиваться в условиях, более благоприятных, чем те, в которых действовала «Народная воля».

Заключение

Итак, русские революционеры-народники 1870-х – начала 1880-х годов, деятели «хождения в народ», «Земли и воли», «Черного передела», «Народной воли» боролись против царского самовластия, против социального, политического, экономического, духовного и национального гнета, стремясь утвердить в России свободу, равенство, демократию, совокупным и высшим проявлением которых они считали социализм.

Сегодня новоявленные хулители народников обвиняют их в том, что они-де рвались «на вершину власти» ради собственного блага и славы, а «более всего пугало революционеров благополучие народа, тогда они оставались ни с чем»[1539]. Такие обвинения столь же абсурдны, сколь кощунственны. Масса свидетельств, живых голосов истории удостоверяет, что каждый из революционеров-народников (за исключением буквально единиц) готов был душу свою положить за народ, о собственной же славе думал «так же мало, как о том, чтобы сделаться китайским богдыханом»[1540]. А.И. Желябов на вопрос царских судей об его занятиях ответил гордо: «Служил делу освобождения народа. Это мое единственное занятие, которому я много лет служу всем моим существом»[1541]. Соратники Желябова вправе были сказать то же самое. При этом они знали, что начинают борьбу, в которой им самим не дожить до победы. Софья Бардина и Петр Алексеев на процессе «50-ти», Ипполит Мышкин на процессе «193-х» потрясали слушателей революционными речами, зная, что это ведет их не на «вершину власти», а в «каторжные норы». А разве о собственном благе и власти думал Андрей Желябов, когда требовал приобщить его к делу о цареубийстве?

Предсмертные письма Валериана Осинского и Дмитрия Лизогуба, Софьи Перовской и Александра Квятковского, Николая Суханова и Александра Михайлова свидетельствуют, что эти люди поднимались на смертельную борьбу за «освобождение народа» готовыми погибнуть, но с верой в