Крестики-нолики - [30]

— А, вот ещё. Чуть не забыла, — она достала из карманов два свёртка и отдала мне. Свёртки были горячие, и от них за версту пахло пирогами.

Не успела я и слова сказать, как она повернулась и пошла в сторону госпиталя. А я стояла, прижимая к себе тёплые пакетики, и думала: каким макаром она узнала, что мне давно хотелось домашней стряпни? И как получилось так, что пироги горячие, будто их только что достали из духовки? Я мысленно задавала этот вопрос: "Откуда вы узнали?" — а в ответ будто бы слышала: "Догадалась!" и её тихий смех, которого на самом деле не было…

Тентованные грузовики пришли до ужина, и её пироги пришлись, как нельзя кстати. Даже не смотря на то, что к тому времени они были уже едва тёплые. Я откусила кусочек. Начинкой явно была не картошка, не капуста и даже не яблоки. Мало того, это вообще не было что-то знакомое.

— У тебя с чем? — тут же спросила Джонсон.

— Шлушай, отштань, а? — сказала я с набитым ртом: пирог был вкусный.

— Ну, с чем? Сказать трудно? — она дала мне в бок хорошего тычка, так что я чуть не подавилась.

— Ннне знаю, — наконец, нерешительно сказала я. В грузовике было темно; кроме того, по ходу пьесы я лихорадочно придумывала, что ответить, если она вдруг прицепится, откуда у меня вообще взялись домашние пироги.

— Давай сюда, — решительно скомандовала Джонсон, и пирог перекочевал к ней.

Я всегда завидовала людям, которые могут есть в машинах, практически лишённых рессор. Джонсон задумчиво подвигала челюстями в такт подпрыгиванию на ухабах, сделала мощное глотательное движение, которому позавидовал бы удав, и изрекла:

— Что-то… эдакое, — она пошевелила в воздухе растопыренной пятернёй. — Знакомое, знаешь…

— Знаю, — рассердилась я, — что знакомое. Ясен пень, что тебе не положили бы туда крысиную отраву.

— Это смотря кому, — сказала она. — Мне-то нет, а вот тебе, может быть, и да. Хотя это без толку.

— Это почему ещё? — мрачно спросила я, ожидая какую-нибудь хохму.

— Потому что на тебя не подействует, — она хрюкнула и согнулась пополам.

— Ой, ну едрить твою в корень, как смешно! — я хотела, чтоб мне дали спокойно пожрать, что бы там ни оказалось — отрава, слабительное или ещё какая-нибудь фигня. Мне было всё равно.

— Сейчас узнаем, — оптимистично заявила она, — отрава там или что другое. Дай-ка ещё один.

Я раздражённо сунула ей в руку ещё один пирог, а другой взяла сама и снова принялась за еду, и одновременно за идентификацию того, что было начинкой.

— Точно, — вдруг сказала Джонсон — так громко, что весь грузовик перестал жевать, как по команде, и повернулся к нам. Она вытащила из специального кармашка нож-выкидуху, зацепила на него кусочек пироговых внутренностей и с нескрываемым удовольствием отправила в рот. — Банан. Без вариантов. Спеца не обманешь.

Я щёлкнула зажигалкой и принялась разглядывать то, что было у пирога внутри.

— Слу-у-ушай, — протянул она, по второму разу аккуратно слизывая с лезвия остатки сладкой штуки, похожей на варенье с жёлтыми кубиками, — вкусно. Хотя впервые вижу, чтоб кто-то так извращался над бананами. А у тебя их там много?

— Зашибись, — неосторожно возмутилась я. — В кои-то веки мне подогнали что-то классное, как ты — тут как тут.

— Кстати, да, — ну, конечно, разве она не воспользовалась бы моментом? — А что это за таинственный незнакомец? Попроси этого доброго человека испечь тебе булочки с огурцами, а? Говорят, это потрясающе!

Конец фразы потонул в громовом хохоте — все, кто был в грузовике, привстали, держась за металлические рёбра, на которых был натянут брезент, прямо как обезьяны в зоопарке, и ржали так, что мне показалось, грузовик сейчас сойдёт с дороги и завалится на бок. В отместку я отняла у Джонсон её мешок и конфисковала пару пачек чипсов и упаковку жвачки.

— Ээээ! — начала было она, но напрасно — я держала мешок подальше от неё и наводила там ревизию.

Я вовсю хрустела чипсами, кто-то уже задремал, а дождь всё барабанил по брезенту, словно ему нечем больше было заняться…

Мы приехали сразу на место, в какой-то небольшой посёлок, где в предутреннем тумане застыли в палисадниках цветы, и далеко на задворках гавкала собака. Её стало особенно хорошо слышно, когда заглушили моторы и мы стали спрыгивать на обочину.

И было раннее утро, когда только-только начало светать, и была пора самого сладкого сна. И стелилась над лугами дымка, а на самих лугах уже мычали коровы, где-то далеко-далеко. Мужики в белых подштанниках, их жёны в похожих на чехол от танка ночных рубашках — на светлом белье кровища выделялась чёрными в предрассветных сумерках пятнами, и узнать её можно было только по запаху, который смешивался с запахами утренней росы, цветущих за штакетниками флоксов и пороха.

Нет, мне не стыдно было сказать об этом. Мне не стыдно было бы даже написать, если бы кто-нибудь попросил. Потому я и получала своё золотишко — потому что и сейчас, и десятки раз до этого я не чувствовала ничего. Вот так вот — ни-че-го. И тогда меня понесло рассказывать об этом докторше не потому, что мне что-то не давало покоя — глаза, лица, эти пятна крови, которые я не могла забыть, — а потому что мне просто некому было рассказать про свою жизнь вообще. А это и была моя жизнь. Как другие женщины звонят по телефону и заводят долгую телегу про то, в каком магазине они были, что купили, и какие отметки принёс из школы ребёнок — так я рассказывала ей про всё это. Кресты только помогали мне помнить, чтобы вся эта шняга не сливалась в одну сплошную пулемётную ленту, бесконечную, как дни в календаре, а была по отдельности — каждым патрончиком, блестящим от оружейного масла, как эдакая драгоценность. Совершенным. Неповторимым.