— И что ты мне предлагаешь при жизни? — любезно спросил Иг, внимательно выслушав эстетическое кредо Гешефта.
— Для начала два пробных дебюта по настроению. Завтра мы с тобой идем на именины в один тихий дом, где люди тянутся к культуре. Ты на чистой технике исполняешь по личному выбору два песенных романса, желательно в стиле Изабеллы Юрьевой или Козина, и делаешь крохотную имитацию под джаз Утесова. Это занимает у тебя от десяти до пятнадцати минут времени. Получаешь за свой труд две тридцатки и совсем неплохо продуктами. В пятницу — дом, где все поставлено на широкую ногу. Для затравки ты даешь две вещи — что-нибудь под Русланову и Лялю Черную.
Далее за каждый последующий номер ты имеешь по тридцать. Заметь, вдохновение не растрачиваешь, а только совершенствуешь мастерство.
Иг с полминуты потомил Витю.
— А я согласен. Деньги и продукты нам сейчас очень нужны.
— Не сомневался, что найду общий язык с интеллигентными людьми, — резюмировал Гешефт. И, пожимая Игу руку, добавил: — Во второй дом на ужин ты можешь взять с собой брата.
* * *
На следующий день после платного дебюта Ига все собрались у Медуницы.
Из «тянущегося к культуре» дома Иг принес плотный кулек жареных семечек, которые щедро высыпал на стол.
Елене Иг преподнес персональный подарок. Маленькую деревянную коробочку, где роились переливчатые круглые блестки — васильковые, изумрудные, рубиновые. Несколько ниток радужных стеклянных бус. Необычной мягкости мониста. Браслеты из крохотных деревянных шариков, расписанных золотыми и серебряными узорами.
— У хозяйки дома, куда меня Гешефт привел, циркачка год назад угол снимала. И забыла эту коробочку. Хозяйка ко мне прониклась, — рассказывал Иг со снисходительной усмешкой, — бери, говорит, мальчик. Твоя артистическая жизнь должна быть красивой и бурной, как картины Айвазовского. Я взял, но тебе это все куда больше пригодится.
— Спасибо… — Медуница вывернула перед лицом ладони, заговорила шепотом, словно боялась, что легкомысленное счастье передумает и убежит. — Две синих бусины больших на могилку Ивасика…
Иг смутился:
— Кладбище твое на месте? Сейчас достанем. Делов-то кошке на суп!
Не спрашивая разрешения Медуницы, Иг бросился в ее закуток, полез под диван. Шашапал поспешил помочь другу. Принимая крышку от коробки, сочувственно спросил Елену:
— Не можешь без кладбища?
Девочка кивнула.
— Все мои тут. Бабушка Мария. Соседка — тетка Матрена. Так наших и не дождалась, сердечная. Братик мой Ивасик. Его мамаша-тетка родила, когда вернулись мы. А он и годочка не прожил. Глаза у Ивасика синие были. Как бусины эти… Видишь, в саму маковку легли. А то у него крестик один. И на эти две могилки цветов надо. Тут деда Еремея и бабушки Силантьевны прах. Не говорила разве? Их на печках хворых спалили, когда угоняли всех… На кладбище сколько всякого переслучалось. Особо в первую осень. Как война пришла и ничейные мы стали. Между немцами и партизанами. Люди добро, что получше, на кладбище прятать наладились. Иные и зерно закапывали… К ночи из деревни глядишь — огоньки на погосте дрожат. Свечечки… Думали, немцы на кладбище чужое не пойдут. Так они впрямь не сразу своих там хоронить стали.
— Не понимаю, — удивился Сергей, — зачем зерно на кладбище закапывать?! И вещи? Когда лес вокруг… В лесу же удобнее.
— Кто из леса шел, немцы без разговоров стреляли, — объяснила Медуница. — Раз из леса — значит, с партизанами якшаешься. А кладбище как на виду. Туда родненьких проведать ходят. Это и немцу понятно. Оттого там добро и прятали. Ну и партизанам кто помогал, как бабушка Мария, тоже на кладбище ходить стали. Еду носили, про то, какие немцы в деревне стоят, рассказывали. До зимы, как говорила я, немцы проходящие были. Непостоянные. В деревне мало кого в лицо запоминали. А что партизаны под носом их в открытую на кладбище за едой ходят, немцы и подумать не могли. Днем и не страшно будто. Бывало, бабушка с лесным человеком у могилки на скамеечке присядет, беседуют тихо. Рядом я играю. Свои домики строю. Вот прикиньте. Тут, скажем, мы. А вон, как до полдвора нашего, — дорога мимо кладбища. По ней немцы кухню свою везут. Гомонят. Сытые. К ночи хуже куда. Сама я вроде подросла чуток, а боязливой стала — не сравнить. Бабушку на шаг отпустить боюсь. Как прилипшая. Что делать? Бабушка Мария меня и брала везде… К вечеру, скажем, еду на кладбище нести надо. Чтоб не видал никто. Хорошо, когда тучи луну не застят… Кресты из железа под луной голубым отливают. Красивые… А как без луны раз пошли. В хмурость. Во натерпелась я тогда. Не видать ничего. Зябко. Руками за юбку бабушкину уцепилась, как иду, сама не знаю. По запаху да бугоркам вроде кладбище началось. Вдруг вижу — шевелится кто-то. Бабушка моя встала. Обе в землю уперлись. И тот застыл. Стоим и не дышим уж вроде. Потом бабушка попятилась, попятилась, меня за собой потихоньку повела. В обход пошли… А он так и не шевельнулся боле, покуда тьма его не съела.
— А кто это был? — спросил жадный до подробностей Шашапал.
— Верно, тот, кто добро свое прятал, — рассудила Елена, выкладывая из рубиновых блесток пятиконечную звезду на одной из могил. — Хорошо у него теперь. Глянь, — кивнула Медуница Нику на выложенную звездочку.
