Крепость Бреслау - [28]

Может ему послышалось, подумал Мок, слез с мотоцикла, поставил его на нижней подножке и направился в сторону небольшого здания прозекторской. Может уже выпил четвертинку, успокоился и даст мне фамилию этого ублюдка, подумал Мок, войдя в дежурную комнату.

Может, его как-то убедить, задумался он над аргументацией, когда он шел по выложенному кафелем коридору. Открывая дверь в зал вскрытий, он надеялся, что, может быть, минуло у него уже психическое оцепенение.

Первое и последнее предположение Мока оправдались. На секционном столе лежал голый доктор Лазариус, а рядом с ним опустошенная бутылка. Глаза у него были выпучены и устремлены в потолок. Три непокорные пряди волос, облепляющие его лысеющий череп, были влажные. В зубах сжимал свернутый в рулон лист бумаги.

Мок полез в кювет за продезинфицированными щипцами, вынул ними лист бумаги и прочитал ровный почерк Лазариуса: «Цианистый калий».

В зал вошел молодой ассистент.

— Что это? — спросил он в ужасе. — Только что раздался пронзительный крик. До этого старик пил.

— Это не просто старик. Это самый выдающийся судебный медик, которого я знал, — сказал Мок и протянул ассистенту листок. — А здесь у вас готовый результат вскрытия. Крайне интересная ситуация, молодой человек. Theoriacum praxi comparata.

Сказав это, Мок покинул прозекторскую. Он шел в сторону мотоцикла и не реагировал на приветствия старых сотрудников Института судебной медицины, которые знали его еще с давних полицейских времен и память которых была обновлен в связи с его последним деянием в Дрездене.

Он думал о трех влажных, редких прядях волос, прилипших к черепу доктора. Он помнил их прекрасно с тех времен, когда в 1919 году с неразлучной сигарой во рту Лазариус склонился над четырьмя мужскими проститутками, найденными на надодранских лугах. Было душное утро, Мок был с дрянного похмелья, а доктор Лазариус обмахивался старомодным цилиндром и, как обычно, произносил циничные замечания о своих холодных подопечных.

Помнил редеющие пряди этих волос на черепе патоморфолога, когда в 1927 году они вытаскивали труп мумифицированного мужчины из гробницы, в которой его замуровал убийца, прицепляющий к жилетам своих жертв листки из календаря. Он не мог забыть капель пота, который выступили на черепе Лазариуса между тремя влажными, тщательно зачесанными прядями волос — весной 1933 года, когда в вагоне-салоне поезда маршрута Берлин — Бреслау оба смотрели на разорванный живот семнадцатилетней Мариетты фон дер Мальтен, в котором на своих высоких отростках двигались отвратительные существа — одни из старейших на нашей планете, наверное, по ошибке созданные Богом в начале мира.

Сегодня мрачным утром видел в последний раз эти три редкие пряди, тщательно приклеены на макушке головы, прикрывающие, как фиговый листок, бесстыдные плоскости голой кожи. Эти пряди были для Мока ориентиром в деле и клеймом позора, если бы это дело бросил, были сонным кошмаром, который не позволяет пробужденному ото со сна перевернуться на другой бок и сладко уснуть, были следом для полицейских псов. Зачес доктора Лазариуса нужно поместить в герб Бреслау, подумал Мок и решил — так же, как старый медик — уже никогда не покидать своего города.

Бреслау, суббота 17 марта 1945 года, шесть часов дня

В своей квартире на Цвингерплац Мок не ожидал никаких изменений.

Когда полупьяный, тяжело отдуваясь, поднимался по ступенькам, воображал, что Карен — как обычно, мрачная — читает старую, добрую немецкую литературу, переживает истории Эффи Брест и вслушивается в вой ветра из повести «Schimmelreiter» Теодора Сторма. Старая служанка Марта готовит уже, наверное, начиненного беконом фазана, получение которого стоило Моку дополнительной продуктовой карточки. Сейчас она сядет в прихожей на стуле, сбросит офицерские сапоги и мундир, а потом попросит служанку приготовить ванну.

Все вокруг будет трястись от русских бомб — тогда, может быть, и вода в ванне разволнуется, а он сам с закрытыми глазами будет дрейфовать на поверхности океана?

Мок открыл дверь и сел тяжело на стул. Снял верх мундира и положил натянул домашнюю куртку на пропотевшую рубашку. Карен вышла в прихожую. Она была безупречно одета — в кремовом костюме и шелковых чулках. Макияж и уложенная прическа убавляли ей лет. Моку она показалась очень красивой. Вдруг огорчился и вспомнил слова какого-то поэта: «В момент прощания все другие и непривычные». Он подошел к жене, крепко ее обнял и поцеловал.

Не отдала ему ни объятия, ни поцелуя, но не вырвалась и стояла рядом с ним с опущенными руками.

— Дорогая Карен, — начал быстро говорить в ее маленькую и немного оттопыривающуюся ушную раковину. — Не думаю, что ты хочешь уйти. Больше некуда идти, отсюда можно только упорхнуть. И улетим на самолете оба, увидишь, у меня еще есть свои контакты и возможности, но помни, только закончу это чертово расследование, я только что наткнулся на след, который приведет к убийце, я не выпущу этого следа из рук, уже никто не подбросит нам ничего под дверь или в дом, поверь мне, Карен, все будет хорошо, ты не хочешь сейчас уйти.

— Я для тебя не существую, — медленно сказала Карен. — Только сейчас ты отзывчивый и внимательный, когда чувствуешь, что я хочу тебя оставить.