Крепость Бреслау - [29]

— Подожди, Карен, не говори глупостей. — Мок взял ее под руку и двинулся в сторону гостиной. — Пойдем, поговорим.

— Ты никогда меня не ценишь. — Карен вырвалась у него из рук. — Считаешь меня всегда большой, молочной и глупой коровой.

— Неправда, — солгал он, но дальше уже не врал. — Я не говорил тебе о своей работе, потому что хотел защитить тебя перед всем миром, о котором не имеешь понятия.

Карен подошла к двери кабинета Мока и открыла ее настежь.

— Этот мир ворвался в наш дом, Эби, — сказала она. — Смотрите, он здесь.

Мок стоял на пороге своего кабинета.

Еще минуту назад он был уверен, что в квартире на Цвингерплац не ждет его ничего нового, что не удивит его ничем это давно освоенное пространство. Ничто не заслуживает нашего доверия, подумал Мок, глядя на своего брата Франца, который сидел на полу в грязной железнодорожной шинели, в откровенной усмешке показывал существенные промежутки в зубах и распространял вокруг себя тошнотворную вонь запах.

Бреслау, суббота 17 марта 1945 года, четверть седьмого вечера

Франц Мок имел на руках наручники. Рядом с ним сидел на кресле врач в халате.

— Слава Богу, что дождался вас, гауптштурмфюрер. — Санитар щелкнул каблуками и представился: — Капрал Годфрид Хаберстрох.

— Я отдаю вам брата и письмо от штурмбанфюрера СС Эриха Крауса из RuSHA[17], прошу расписаться в приеме брата. — После этих слов Хаберстрох освободил Франца и устремил взгляд на золото-зеленый узор обоев в стиле барокко.

Мок подошел к брату и взглянул на него внимательно. Франц по-прежнему усмехался и по-прежнему вонял. Эберхард сел за стол и развернул письмо, подписанное штурмбанфюрером СС Эрихом Краусом, начальником RuSHA в Бреслау, к которому относилось «окончательное решение еврейского вопроса». Краус был также ответственным за контакты с медицинской службой в вопросах эвтаназии. Документ был украшен в верхней части печатью с орлом, держащим в когтях индогерманский символ счастья.

— «День 16 марта, в восемь часов двадцать минут вечера ком. штрафной патруль под командованием капрала Нагедуша наткнулся на Тауенцинштр., 141 на об. Франц Мок, 67 лет, бывший машинист, проживающий Бреслау, Николайштрассе, 7», — читал Мок громко, чтобы слышала его стоящая в дверях Карен.

— Что за странное изложение! — проворчал про себя и продолжил:

— «Поведение Мока оскорбляло все нормы приличия, и во избежание этого он был уведен патрулем на ближайший постовой участок XIV Полиции безопасности на Фельдштрассе, 40. Комендант, криминальвахмистр Мундры, в соответствии с инструкцией RDT 1425/934, передал Мока подчиненному мне учреждению.

Я подумал, что, вопреки доводам Мундры, Мок не проявляет признаков психического расстройства, а только находится в состоянии алкогольного опьянения, и поэтому я решил передать его под опеку его брата, Эберхарда Мока, 62 лет, проживающий Цвингерплац, 1, что поручил капралу Хаберстроху.

Расписка в получении».

Мок подписал документ и отдал его капралу.

— Этот документ для меня, а идентичная копия для господина капитана, — сказал Хаберстрох, подал Моку документ, откланялся и направился в прихожую.

— Не используйте плеоназмов, капрал, — крикнул за ним Мок. — Идентичная копия, — передразнил молодого санитара. — А кроме того, — буркнул себе, — вовсе не идентичная.

В нижней части листка виднелись написанные от руки каракули, которые Мок прочитал уже тихо, так тихо, чтобы не услышала Карен:

«Ваш брат — лунатик. Только из-за давнего знакомства не передал его на эвтаназию.

Штурмбанфюрер СС Эрих Краус».

Мок задумчиво посмотрел на брата, который все еще усмехался и неизменно вонял. Вонь эта, однако, не была запахом алкоголя. Франц выделял вонь, подобную той, которую несколько месяцев назад чувствовал Эберхард, когда ворвался в отделение психиатрической дрезденской больницы и из квартиры ординатора выносил шестнадцатилетнюю Эльфриду Беннерт — вонь немытого тела, изолированного от проветривания толстым, непроницаемым шерстяным материалом.

— Евреи это сделали, Эби. — Франц усмехался от уха до уха. — Это сделали евреи.

— Что сделали евреи?

— Евреи — убийцы. — Франц поглаживал себя по седой щетине бороды. — Убийцы моего Эрвина.

Эберхард вынужден был признать правоту Мундры и Крауса. Его брат сошел с ума.

— Евреи нас убивают, — продолжал необескураженный Франц. — Они нас всех убивают.

Этого уже Эберхард уже не мог снести. И это не только потому, что увидел вдруг посмертные маски доброжелательного доктора Мориса Цукермана и одного из своих лучших офицеров, сына раввина Хайнца Кляйнфельда, не только из-за того, что увидел себя, бьющего десять лет назад Мозеса Хиршберга во время допроса, это не угрызения совести, не печальные воспоминания его беспокоили, но почувствовал, как мучительно оскорбление, брошенное его собственному разуму, липкий плевок глупости. Не принимал к сведению, что перед ним сидит больной человек, в своем брате он увидел не достойного милосердия индивидуума, но хитрого пропагандиста, который готов был прыгнуть в огонь для обороны одной запятой в трудах Вождя.

— Это мы их убиваем, идиот, — сказал Эберхард. — И их уже нет в Бреслау и в Германии. Только их знаки остались.