Крепость Ангела - [2]

Я смотрел на металлический сосуд в руках, в котором заключался, так сказать, пепел брата моего.

— Женя, почему ты не сообщил раньше?

— О чем?

— Об их смерти.

— Телефона у вас нет. Я приезжал — не застал. Прах отдали только сегодня. Мне с тобой надо поговорить.

— Говори.

— Наедине.

На крыльцо вышла Лара с большим французским ключом.

* * *

Заброшенное кладбище со старыми ракитами тут же, в трех минутах ходьбы. Могил уже не различишь в буйстве колючих жестких трав, часовенка — избушка на курьих ножках, без окон, без дверей; за ней склеп из выщербленного черного мрамора — невысокий миниатюрный мавзолей со стальной дверью явно позднейшего происхождения. Поворот ключа, пахнуло «нездешним» холодком — плесенью времен, — нагнувшись, я спустился по крутым ступенькам в тесный гробовой застенок. За мной протиснулся Евгений со второй урной. Остальные столпились у входа, усугубляя вечные сумерки.

— Отойдите! — Я взмахнул рукой, они сгинули.

В центре на каменном полу стояли два гроба.

— Бабка твоя, — прошептал Евгений. — И ее муж. Куда поставим?

— Все равно… ну хоть к стенке. Он завещал трупы сжечь?

— Об этом не упомянул. Так удобнее.

— Удобнее? — Меня чуть не разобрал дикий, на грани рыдания смех; впрочем, справился. — Для кого удобнее?

— Мы с тобой потом поговорим, — каркнул дружок коротко; на пороге я бросил последний взгляд на прах, ощущая блаженное бесчувствие.

Из приличия (а может, сказывался некий подспудный ужас) мы постояли кружком возле склепа; плакучая листва, слегка тронутая золотым распадом, струилась до земли. Доктор, оптимист и материалист, не выдержал первый:

— В чем же причина суицида?

Евгений пожал плечами:

— Мир русского бизнеса непредсказуем.

— Всеволод Юрьевич был богат?

— Весьма.

— И кому же достанется состояние?

Женька посмотрел на меня пронзительно:

— Кому — как ты думаешь, Родя?

Я промолчал, доктор не унимался:

— Поэт-миллиардер? Уникальное явление.

Слова старика прозвучали иронически, но взгляд, обращенный на меня, сверкнул восхищением — так глядят на незаслуженного везунчика, избранного судьбой, — и мы отправились во флигель пить водку.

Нас было пятеро — Всеволод, Евгений, Степа, Петр и я, — пятеро стихоплетов, ходивших в поэтическую студию «Аполлон» во Дворце пионеров. Лет двадцать назад, ну да, где-то по пятнадцать нам было. И был мэтр, снисходительный гений из мелкого журнальчика, впрочем, мы быстро откололись и организовали свой кружок (собирались у меня), почему-то тайный. Все прошло, стихи прошли, однако тайное братство наше осталось, и они заседали (без меня) в прошлую субботу у Всеволода.

Всех бывших пиитов биржевик щедро пристроил: Евгения, нежного лирика, — личным секретарем; Степу, матерого модерниста, — управляющим; Петра, сурового реалиста со слезой, — менеджером по рекламе. Я один держался в гордой простоте. И вот сегодня эти деятели, тайные собратья, собрались в Опочке хоронить патрона. «Король умер — да здравствует король!»

Степа и Петр привезли выпить и закусить, мы сели в большой комнате на нижнем этаже — изящная лестница в два марша вела на второй, узкие стрельчатые окна в мелких переплетах без занавесей и каменные плиты пола придавали нашей трапезе изысканный монастырский колорит. Впрочем, было мясо, но, кажется, никто не ел, пили Ларин морс с мятой и брусникой и водку — за упокой, за царствие небесное, за «землю пухом». Однако удобнее оказалось сжечь… и спрятать скорбный прах под мраморные своды.

Доктор крепко принял, закурил папироску и заговорил:

— В прошлую субботу, на похоронах Марьюшки, внук ее производил вполне здоровое впечатление. Его, конечно, разочаровало завещание (напоминаю, Родион Петрович, оно хранится у меня), но не верится, что этот удар сокрушил его.

Друзья смотрели на меня: за двадцать лет мы привыкли наши делишки обсуждать конфиденциально. Да не все ли равно теперь?.. Я кивнул Евгению, он начал нехотя:

— Конкретная причина самоубийства мне неизвестна и в записке не указана. Из Опочки он вернулся мрачный, читал поэму.

— Поэму? — переспросил я.

— «Погребенные»! — вдруг прогремел Евгений.

Я похолодел.

— Так называется фреска Марии Павловны! Ведь так, Лара?

Художница кивнула, тоже вроде пораженная. Я пробормотал:

— Три фигуры — три фурии, сидящие за трапезой, лиц не видать, перед ними чаша с вином…

Петр вставил:

— Об этом в поэме ни слова.

А Степа возразил:

— Но он же не дочитал до конца… Что-то уж больно знакомое, Родь, уж не композиция ли рублевской «Троицы»?

— Это пародия: демоны вместо ангелов. Фреска написана нашей двоюродной бабкой тридцать лет назад на стене в спальне. Действует угнетающе.

Доктор как будто обиделся:

— Марьюшка была очень талантлива, очень.

— Откуда вы знаете?

— Как откуда?

— «Погребенные» — ее последняя вещь.

— А вот и нет! Она еще рисовала дворянский пруд, тут, в окрестностях, но уничтожила.

В наступившем молчании художница сказала тихонько:

— Надо же, я сейчас над этим пейзажем работаю.

Я спросил:

— Почему он не дочитал этих самых «Погребенных»?

Ответил Петр:

— Он вдруг сказал: «Возникло срочное дело, надо позвонить. Ждите». И ушел почти на час.

— Он звонил мне, — пояснил я; друзья так и впились в меня взглядами. — Мы с ним виделись.