Кремлевские кланы - [60]

Словом, ни дня не сидела моя бабушка без дела: растила детей, стирала, шила, огородничала, милосердствовала деятельно — и так всю жизнь. А какие щавелевые пироги пекла — забыть невозможно!

Безусловно, она гордилась своим сыном, но всегда умела отстоять перед ним свое мнение. При этом она тонко чувствовала, где кончается ее компетенция. К примеру, очень интерёсовалась внешней политикой, но свои суждения по этому поводу в категорической форме не высказывала. Зато уж в вопросах народной жизни, тяготах народного быта выступала с полным значением дела. И я не раз замечал, как отец прислушивался к ее доводам. Забегая вперед, скажу, что в 1953 году, став у руля государства и начав свои так рано оборвавшиеся реформы, он, без сомнения, учитывал и мудрые высказывания своей матери.

Анастасия Георгиевна была верующей, всегда держала в своей комнате иконы, но не навязывала веру нам, младшим. Умерла она в 1968 году, в возрасте 84 лет. Смерть ее была благостной — сходила в баньку и, отдыхая после нее, без всяких мучений отошла в мир иной, как бы уснула.

Чем больше времени отделяет меня от детства, тем больше я проникаюсь благодарностью к моим родителям. Как удалось им, имея столь мало времени для детей, провести нас мимо опасностей нравственного разложения, которое было почти предопределено фальшью положения советской элиты? Фальшь, очевидная фальшь состояла в вопиющем противоречии между каждодневно провозглашавшимися лозунгами социального равенства, справедливости и реалиями нашей жизни.

Приведу только один случай. Из-за ремонта нашей постоянной дачи мы временно жили на даче в Зубаловке. Там правительственное шоссе, называемое «американкой», делало крутой поворот и извилисто уходило на дно оврага, где протекала речка Зубаловка. Черные «ЗиСы», «линкольны», «бьюики», «паккарды» носились по этому закрытому для других машин шоссе на предельной скорости. И вот мне, 11-летнему мальчишке, пришла в голову шальная затея подниматься на велосипеде снизу в горку по шоссе, зигзагами пересекая его с одной стороны на другую. Однажды, во время этого незаконного по всем правилам ГАИ маневра, меня задержал постовой и стал резко отчитывать, но, узнав, что я сын Маленкова, тут же взял под козырек, и я продолжил свой безумный подъем…

В январе 1943 года, как только обозначился перелом в войне (завершилось окружение немцев под Сталинградом), нас с братом Егором привезли из эвакуации в Москву. Ясно помню нашу первую после полутора лет разлуки встречу с отцом. Он отдыхал, мы шумно вбежали в спальню и залезли к нему на кровать. Отец обнял, расцеловал нас и стал рассказывать сказку о похождениях маленького, но храброго и ловкого зверька-тушканчика. Сказка была так увлекательна, что мы с братом уже с нетерпением ждали ее продолжения, и в те редкие вечера, когда отец бывал дома, он хотя бы 10–15 минут отводил, как вы сегодня сказали, сериалу о тушканчике. Отец был замечательным рассказчиком. К тому же, как я сейчас понимаю, придумывая все новые и новые приключения, он уходил в годы своей юности, видел перед собой казахстанские степи, табуны лошадей и любопытного зверька, застывшего на задних лапках у норы, дышал вольным ветром и… пусть ненадолго сбрасывал с себя непомерный груз работы.

Наш дом был полон книг, и, когда мы с братом примерно в пятилетием возрасте научились читать, вся огромная библиотека оказалась в нашем распоряжении — родители нам в выборе книг своей воли не навязывали. Кстати, лично я начал осваивать алфавит… по географическим картам. Они висели в коридорах, вдоль лестницы на второй этаж, даже на фанерных щитах, ограждавших во дворе теннисный корт. Причем, одни карты по распоряжению отца постоянно менялись на другие. Тут была какая-то система: все новые страны открывались перед нами, и нередко отец как бы невзначай просил нас отыскать какой-либо город или реку. Мы снимали нужную карту со стен или щитов, клали ее на пол и, ползая по ней, путешествовали в поисках названий, подсказанных отцом. Как раз тогда, в детстве, у меня невольно сформировался образ огромной, но нераздельно единой планеты Земля.

Еще до школы нас начали учить музыке (без особого успеха), французскому, столярному делу и, конечно же, физике, которая еще с гимназии была страстью отца. Он устроил для нас даже физический кабинет, где были лупы, микроскоп, телескоп, оптическая скамья, поляроиды, электромоторчики, магниты и многое другое.

Уже после войны, когда свободного времени у родителей стало побольше, они открыли нам мир классической литературы. Отец любил читать нам вслух. Причем, читал он, по-настоящему художественно, с безупречным чувством слова, чаще всего выбирал Гоголя, Чехова, Лескова, Тургенева, Бунина, Куприна. Из зарубежной литературы —_; Шекспира, Диккенса, Марка Твена, Эдгара По. Особенно же настойчиво приобщал нас к поэзии. Многое читал наизусть сам, а чтобы и мы пристрастились к заучиванию стихов, придумал такой педагогический прием: летом предлагал нам залезать высоко на дерево и оттуда сверху декламировать. Нам это страшно нравилось, и с тех пор в памяти остались «Во глубине сибирских руд» Пушкина, «Воздушный корабль» и «Бородино» Лермонтова, «Завет Святослава» Брюсова (кстати, это был любимый поэт отца). А когда мы подросли, отец познакомил нас со стихами непопулярных тогда Тютчева и Над сона.