, сделавшая своей профессией элегантность: мир для нее зеркало — завистливое зеркало! — ее изящества и обаяния; романист с невыразительным, как картошка, лицом, словно появившийся бог весть из каких недр рассевшейся земли: подобный потухшему вулкану, он пытается исторгнуть талант из непроницаемой толщи, и его монотонный голос перечисляет селения и ранчерии, священников, касиков и провинциальных девушек, оставшихся старыми девами. А там распускает хвост некий автор без книг, кичась двадцатым изданием своих первых двадцати редондилий: неважно, он гений, потому что он свой, он нам подходит, он остряк, а это главное в Мехико. Интеллектуал-бюрократ, воплощение осмотрительности и уклончивости; молодые люди с поэтически-социалистическими претензиями, для которых марксизм нечто вроде дадаизма; литературные поденщики, спасители человечества из фешенебельных кафе, коктейльные меценаты и журналист, который своими короткими заметками в воскресных выпусках газет создает и разрушает репутации. А напротив них остальные, люди другого толка: уверенные в себе, полные презрения к шушере (неужели мексиканский интеллигент никогда не поймет, с каким отвращением и презрением смотрят на него сливки общества?), девица, объявившая, что хочет стать международной куртизанкой, — у нее есть отлично разработанный план: два артиста кино, бейсболист, проба в Голливуде, три сезона на Ривьере, миллионер; последний отпрыск знатной семьи: для самого себя он также последний светский лев, неотразимый, рожденный для того, чтобы блистать в салонах с мраморным мундштуком в зубах, соблазнять известного рода женщин, которые только и хотят время от времени менять любовников, и внушать ужас девственницам. Все эти белокурые мексиканки, элегантные, одетые в черное, убежденные в том, что задают тон и показывают мировой класс в жалкой, паршивой, захудалой стране. Их мужья, преуспевающие адвокаты и начинающие промышленники, которые думают, что проникают (здесь, на всех вечерах всех Бобо) в зону высшего вознаграждения, величайших наслаждений, безумного успеха. И подлипалы: безвестные молодые люди, сыновья мелких чиновников и школьных учителей, внезапно преобразившиеся от соприкосновения с видной фигурой, к которой они примкнули, несущие общий отпечаток прилизанной изысканности: клетчатый жилет, стрижка Марк Фабий Брут. Волна титулованных особ, лишившихся своих владений и привилегий и заброшенных войной на это плоскогорье, и их церемониймейстер Шарлотта Гарсиа. Бобо, лезущий вон из кожи, чтобы создать веселый рой, группу, Группу. И те, кто еще кое-чего стоит, те, кто может потерпеть крах: Родриго Пола, который всякий раз, когда его отталкивают, переходит на противоположную позицию по отношению к тем, кто его оттолкнул; Мануэль Самакона, который никогда не коснется святой истины, никогда не найдет жизненного объяснения… И Норма… И Федерико. Те, у кого хватит мужества и терпения вспоминать.
Отдаленное журчание говорило о непреходящих ценностях:
Когда ты далеко, нет жизни для меня,
иль жизнь моя на смерть походит,
я чувствую бесчувствие свое:
приходит Парка и уводит
меня назад, в небытие.
В группе Мануэля кивали, перемигивались, шептались; Тортоса размахивал руками:
— Полагаю, я достиг этого духовного общения с бедняками… Не смотрите на меня так; не надо быть поваром, чтобы судить, хорош ли омлет. Да, я сижу здесь, попиваю вино на вечере у Бобо, но ни на мгновенье не перестаю думать о нуждающихся классах. Каждому из нас следовало бы задать себе вопрос: «Имею ли я право на собственную библиотеку и на удовольствие читать по воскресеньям Т.-С. Элиота, имею ли я право на свою удобную культурку, имею ли я право сидеть у Бобо и фразерствовать, когда вижу в своей же стране трагедии батраков и жителей Валье-дель-Мескиталь?»
— Я не хочу щеголять эрудицией и не стану углубляться в теорию, — прервал его Самакона, — но ведь и вы, наверное, зажимаете нос, когда едете в автобусе с каким-нибудь голяком.
Пола поднял палец:
— Не обязательно быть либо грязным оборванцем, либо un homme révolté[14]…
— Подумайте хорошенько, прежде чем говорить, друг мой, — проворчал Самакона. — Что касается Камю, то он, как истый француз…
Бернардито почувствовал, что ему представляется прекрасный случай блеснуть.
— Простите. Ce n’est pas français parce que c’est idiot[15].
Когда все с удивлением уставились на него, он ответил вызывающим взглядом, который говорил: «Никто не понимает моих намеков».
Родриго Пола продолжал:
— Поймите меня правильно. Я люблю поэзию…
— А поэзия тебя любит? — послышался глухой голос у него за спиной. Это был Икска Сьенфуэгос.
— Это Икска Сьенфуэгос?
— Пренеприятный субъект, дорогой принц. Вездесущий и незримый, как бог. Имеет свободный доступ на официальные приемы, в салоны high life[16] и в гостиные магнатов. Не поймешь, то ли он волшебный мозг какого-нибудь банкира, то ли альфонс, то ли просто наркоман. Словом, еще одна курьезная фигура, характерная для дисгармонического мира, в котором мы живем.
Гус оправил свой пиджак из красного вельвета.
— Гармония, гармония, princeps meus![17] Вот греки понимали, что гармония — высшая ценность. В гармонии разрешаются противоречия. Если главное — это гармония, то, ты можешь любить кого хочешь, не в пример мещанам, которые настаивают на том, чтобы ты спал с толстыми, вонючими бабами. От мужчины никогда не воняет.
