Краткая книга прощаний - [13]

В начале марта, прямо на моих глазах потерял сознание Андрей. Увезли его куда-то к чертовой матери, где он к вечеру и скончался. После этого наша с Шуриком служба закончилась. Нас изолировали в инфекционке, окна которой выходили на городской парк. Не могу сказать, что мы с ним сильно переживали. Не знаю, может, самую малость. Как-то надоело все. Спали, анализы сдавали каждый день. Крови из нас высосали — море. Кормили хорошо. Книжки давали читать. В конце марта наступила весна.

— Знаешь, — сказал мне Шурик, — не хочется мне уже домой. Понимаешь? Нет никакого дома. Да и не было никогда. А вот в лес хочется. Там сейчас весна зазвенит, скоро грибы пойдут, малина. Сосны качаются в небесах, как зеленые паруса.

После смерти Шурки меня стали срочно комиссовать. На кой им шестой труп за полгода? Ехал я на верхней полке, как король на именинах. Поля мелькали, станции, города разные.

А ночью мне снился белый снег, который падает и падает из пушистого низкого неба. И мы шестеро, веселые, на лыжах идем по нашей колее от старой бани через ельник, а там и дальше, на север, к желтому шлагбауму. А снег хрустит, и ветра нет, и это не кончится уже никогда.

Пирамидон

Шабашил Влас в Питере. Делал хозяевам евроремонт. А человек он сходчивый. Скажем просто — хороший.

И случился у Власа знакомый вор. Звали его Пирамидон. Был он человек до болезненности честный, да к тому же заикался. Украл этот самый Пирамидон где-то большую картину. Веласкес. Подлинник. Ну, положим, Влас не знал, что это подлинник. Однако же это не избавляет. Так ведь? К тому же, по пьяной лавочке взял и подарил Пирамидон Власу этого самого Веласкеса. История.

Проснулся рано утром Влас и понять ничего не может. Висит на стене Веласкес.

«Ну, — думает, — приплыли. Я картины стал по пьяни рисовать».

Встал, умылся, опохмелился. Глянул на картину по-новой.

«А ничего, — подумал Влас. — Немного темновато сработано, но зато техника какая! Во, блин, — думает он дальше, — так какого, извините, хрена, я ведь Пушкин, хлоп меня по голове! Я ведь гений, трах-тибидох!»

Купил красок себе, холстов разных, натурщицу нанял. Все путем. Сел против холста и смотрит на голую бабу, кажется, ее Анжелой звали в народе.

Смотрел он на нее, смотрел и говорит:

— Слушай, золотко, помаши задницей, а то я не нагреваюсь.

Ну, Анжеле махать, так это же другое дело.

Махнула раз, махнула два. Влас привстал и говорит:

— Хорошо, но, знаешь, солнышко, интенсивнее, интенсивнее.

Анжела, конечно, взялась с полным пониманием дела.

В общем, приходит Пирамидон вечером, а тут пентхауз с элементами Бородинской панорамы.

— Ша, — говорит Пирамидон. — Где мой предмет искусства? Власик, ты, по-моему, пьян?

— Дорогой друг, — сказал на это Влас, — я разочаровался в творчестве, но пришел к пониманию дела.

— Ага, — сказал Пирамидон. — Рисование пробовал?

— Пробовал, — весело сказал Влас, — но оказалось, что рисовал не я.

— Не переживайте, мой друг, — утешил Пирамидон, — я тоже так не умею.

Боже сохрани

Эльза Матеус, Власова домохозяйка, вставала по утрам рано и принималась громко петь, заявляя свою состоятельность как женщины, так и певицы. Влас сразу не просек, что это не похмельный синдром, а старческий маразм. Когда же осознал полной мерой, было, как говорят в народе, без пяти сорок семь.

Сдавала она ему всего-то две комнаты, унитаз и четыре стула. Однако же деньги Влас заплатил вперед.

Один раз запела она на свою беду. Влас вылез из кровати, смотрит — в окне половина пятого.

«Ну, — думает, — Пласидо Доминго, настал момент истины».

Заходит к ней в трусах и видит: сидит немолодая Эльза, а в руках у нее платочек. Запоет — умолкнет, запоет — умолкнет, а платочком все слезы вытирает. И, что хреново, — жалкими и красными глазами на Власа смотрит.

— Тебе сколько лет, тетка? — сказал Влас и сел на кровать.

— Семьдесят семь, — говорит она, — я в Париже Вертинскому цветы дарила.

— Лет пяток сбросила — так? — говорит Влас.

— Три, — говорит Эльза.

— А мне ты знаешь сколько? — спросил Влас.

— Двадцать, — говорит тетка.

— Сорок два, — отвечает Влас.

Помолчали.

— Ну значит, так, — говорит Влас, — ты по утрам не поешь, а мы с тобой раз в месяц в ресторан ходить будем. Договор?

— Уи, мон ами, — соглашается Эльза. — Два раза. И носки примерь, я тебе купила.

Влас иногда напивается в дым и когда его вносят в музейную квартиру старухи Эльзы, та сурово качает головой и до утра сидит на высоком стуле у окна.

— Мон дье, — шепчет она, — пусть мальчику не будет плохо.

Отпусти его душу

В селе над старым, живописным и вонючим болотом у Власа жила последняя его тетя и единственная оставшаяся в живых родственница — баба Тойра.

Влас не любил ее, но единственность престарелой ведьмы обязывала. Каждый год он старался навещать Тойру в ее логове.

— Приехал, — каждый раз холодным и безжизненным голосом констатировала тетя, глядя на серьезную харю племянника. — Еды нет.

Сказав это, она уходила куда-нибудь по своим делам, отлично зная, что Влас и печь растопит, и еды наготовит, и постирает. Домик тети-ведьмы врос в землю на таком расстоянии от всей остальной деревни, что находился в самый раз между болотом и людьми. От деревни их отделял узкий и редкий клочок больного леса, а от болота не отделяло ничего, кроме серого, сизого тумана, да точной уверенности, что в болоте чертей нет.