Краткая история быта и частной жизни - [10]

Но «Великая выставка» явилась не только санитарной, но и социальной революцией: впервые людям всех сословий было позволено собраться вместе и смешаться в тесноте. Многие опасались, что простолюдины — «толпа немытых», как презрительно окрестил их годом раньше писатель Уильям Мейкпис Теккерей в своем романе «История Пенденниса», — не оправдают оказанного им доверия и испортят удовольствие представителям высших классов. Ожидали даже возможных диверсий. Как-никак, всего три года назад, в 1848 году, Европу сотрясали массовые восстания, в результате которых были свергнуты правительства в Париже, Берлине, Кракове, Будапеште, Вене, Неаполе, Бухаресте и Загребе.

Особенно боялись, что выставка привлечет чартистов и сочувствующих. Чартизм был популярным социальным движением, название которому дала «Народная хартия» (People's Charter) — петиция, поданная в парламент в 1837 году и требовавшая целого ряда политических реформ. Они были весьма скромными по меркам сегодняшнего времени: от ликвидации «гнилых» и «карманных» избирательных округов до принятия всеобщего избирательного права для мужчин[13]. На протяжении примерно десяти лет чартисты подали в парламент несколько петиций, одну из которых подписали 5,7 миллиона человек, так что общая длина листов с подписями, по свидетельству очевидцев, превышала шесть миль. Парламент был глубоко впечатлен, однако отклонил все требования народа — ради народной же пользы. Всеобщее избирательное право, по единодушному мнению парламентариев, было опасной выдумкой, «совершенно несовместимой с самим существованием цивилизации», как выразился историк и член парламента Томас Бабингтон Маколей.

В Лондоне это движение достигло своего апогея как раз в 1848 году, когда чартисты созвали массовый митинг в Кеннингтон-Коммон, к югу от Темзы. Власти боялись, что негодование и накал страстей выльются в насилие, и как бы митингующие не перешли реку по Вестминстерскому мосту и не захватили парламент. Правительственные здания по всему городу были укреплены и готовы к обороне. Министр иностранных дел приказал защитить окна в министерстве подшивками газеты Times. На крыше Британского музея заняли позиции люди с запасом кирпичей, готовые бросать их на головы возможным агрессорам. Вокруг Банка Англии выставили пушки, а сотрудникам ряда государственных учреждений выдали шпаги и старинные мушкеты сомнительной исправности, многие из которых были по меньшей мере так же опасны для стрелявших, как и для тех, кто отважился бы шагнуть под их пули. Было призвано сто семьдесят тысяч специальных констеблей[14] — в основном богатых людей и их слуг, и командование над ними принял дряхлый и глухой герцог Веллингтон, которому было уже восемьдесят два года и который мог расслышать лишь очень громкий крик.

Но митинг ни к чему такому не привел — возможно, отчасти из-за странного поведения главы чартистов Фергюса О’Коннора (причиной оказалось не диагностированное на тот момент сифилитическое слабоумие; в следующем году его поместили в психиатрическую клинику), отчасти же потому, что большинство участников в душе не были революционерами и не желали устраивать кровопролития. Наконец, весьма своевременный ливень прогнал митингующих с улиц: идея уютно отсидеться в пабе вдруг показалась им гораздо более привлекательной, чем штурм парламента. Times писала:

Лондонская толпа, хоть и не отличается ни героизмом, ни поэтичностью, ни патриотизмом, ни просвещенностью, ни чистотой, представляет собой сравнительно добродушную массу.

При всей своей снисходительности это высказывание было похоже на правду.

Несмотря на временную передышку, в 1851-м мятежные настроения в некоторых кварталах продолжали набирать силу. Генри Мейхью в своем исследовании «Труженики и бедняки Лондона», опубликованном в тот год, заметил, что «почти все до единого» трудящиеся — «неистовые пролетарии, поддерживающие силовые методы борьбы».

Но даже самым воинственным пролетариям понравилась «Великая выставка». Она открылась 1 мая 1851 года без происшествий — «красивое, грандиозное и волнующее зрелище», по словам блистательной королевы Виктории, которая совершенно искренне назвала день открытия «величайшим днем в нашей истории». Люди приехали со всех уголков страны. Некая Мэри Каллинак восьмидесяти пяти лет пешком пришла из Корнуолла, преодолев расстояние свыше 250 миль и тем самым прославившись на всю страну. За пять с половиной месяцев работы «Великой выставки» ее посетило шесть миллионов человек. В самый оживленный день, 7 октября, там побывало около 110 000 посетителей, причем в какой-то момент в Хрустальном дворце единовременно собрались 92 000 человек — никогда раньше столько людей не находилось под одной крышей.

Не все посетители были в восторге. Уильяма Морриса, будущего дизайнера и эстета, которому в ту пору было семнадцать лет, так потрясли безвкусица и культ излишеств, увиденные им на выставке, что он вышел из здания пошатываясь и его стошнило в кустах. Но большинству понравились экспозиции, и почти все вели себя достойно. За время работы «Великой выставки» арестовали всего двадцать пять правонарушителей: пятнадцать карманников и десять мелких воришек. Отсутствие преступлений было фактом весьма удивительным, ибо к середине XIX века Гайд-парк приобрел дурную славу очень опасного места; с наступлением темноты риск быть ограбленным становился настолько велик, что люди обычно гуляли здесь только в сопровождении охраны. Благодаря обилию народа меньше чем за полгода Гайд-парк стал одним из самых безопасных уголков Лондона.