Красный Яр. Это моя земля - [57]

Про Отказ мне рассказала Саломея, единственный инфинит, с которым Марк меня познакомил. Хотя обычно отказывал, ссылаясь на «врачебную тайну». Саломея — известный историк. Самая практичная из нас.

За несколько жизней она собрала грандиозный архив из газет, писем, дневников современников и редкой исторической ценности артефактов. В ее архивах осели, например, эскизы Сурикова и рукописная копия ломоносовской идиллии «Полидор», которую для хозяйки сделал сам Юдин. В его домашней библиотеке хранился единственный экземпляр текста, за которым впоследствии гонялись ученые всей страны. Саломея сумела поставить свою особенность на коммерческие рельсы, добиваясь в каждой жизни известности и признания. Хорошо писать исторические очерки и романы, если тебе и выдумать ничего не надо — достаточно вспомнить.

Мы встретились в баре «Булгаков».

— А я его знала. Так себе мужик, мямля, не сибирского розливу, — низким замшевым голосом сказала Саломея, указывая на вывеску.

Темный «библиотечный» интерьер бара-долгожителя, деревянные стеллажи, приглушенный свет и степенные гости — все это, казалось, обрамляло Саломею, было ее стихией. С ней в центре «Булгаков» был не просто легендарным баром для элиты, но сценой, ларцом для редкого украшения. Не могу представить ее в другом антураже — любое новомодное место разрушит магию, приземлит утонченный ее аристократизм.

Нынешней Саломее было за шестьдесят, но балетная осанка, взгляд свысока, высеченные, будто из мрамора, скулы выдавали в ней женщину, привыкшую к факту своего превосходства. Не могу сказать, была ли она красива — она была царственна. Несмотря на эпатажные романы, ни детей, ни семьи у Саломеи не было:

— А смысл? Чтобы было больно? — зло усмехнулась Саломея. — Я образца девятнадцатого века: пожила мало, умерла родами в двадцать три. С тех пор завязала с семьей и детьми.

Я заказываю виски. Первые пятьдесят улетают, не начавшись. Саломея легко поддела тяжелый стакан с янтарным напитком двумя пальцами под толстое дно и одним махом, резко, по-мужски выпила. Вернее сказать, замахнула.

— Хотя, знаешь, это не все, — она жестом просит официантку повторить. — Я не тогда научилась быть королевой. Позже. Меня научили.

И с места рассказала о Джеке, ее единственном за долгие жизни любимом муже. Они познакомились в тридцатых в Нью-Йорке, где стартовали продажи ее новой книги. В книжный магазин «Стрэнд» на Четвертой авеню Джек, инженер на заводе Долла в Брумфилде, штат Колорадо, заглянул случайно — приехал в город проведывать мать. Она, старая интеллектуалка с Манхэттена, и затянула Джека «на секундочку» поглазеть на новинки. «Секундочки» хватило, чтобы Саломея с Джеком не только познакомились, но и поняли, что жизни их сплетены всерьез и надолго.

Дальше были восемь лет слепого дурацкого счастья в Брумфилде. Обычного счастья — с выбором обоев и клички для мудрой собаки. В стране, которая готовилась вступить в войну.

Джек погиб не в бою. Завод Долла, как и все тогда, работал на оборонку. Рабочие выходили в три смены, конвейер не выключали ни на минуту. Из жестяных заготовок, шедших прежде на мирные банки для готовых супов, кроили детали для боевых самолетов. От перегрузок на одном из узлов конвейера случился взрыв, Джека ударило током.

— Не ударило, дорогуша, его заживо сожгло, — Соломея особенно медленно, методично, вращает стакан с недопитым виски. — Мой простой, понятный Джек сгорел. На месте. Не под пулями врагов, а у долбаного мирного конвейера.

Соломея замолчала, приложила стакан к губам, замерла, залпом выпила остатки.

— Тогда я впервые задумалась об Отказе, — она со стуком вернула бокал на стол.

— О чем? — не поняла я.

— Неужто ни разу не рассказал, старый охламон? Паству растерять боится…

Кого она имеет в виду? Марка?

— Отказ, дорогая моя — это право на забвение. Инфиниты не обречены сдыхать, рождаться и снова сдыхать. Именно в такой последовательности. Мы не рождаемся — живем — умираем. Мы сначала сдыхаем, а потом снова сдыхаем, и еще, и еще. Переживаем свои смерти и переживаем чужие. Но есть способ выбраться. Он был у тебя всегда. Отказ. Пишешь Отказ, закрепляешь печатью в присутствии Рассказчика, и никогда более, ни в какой другой жизни он к тебе не придет. Эту жизнь дотерпишь, а потом — свобода. Родилась, живешь, умираешь. Не тащишь на горбе старое горе.

Я подаюсь вперед, насколько позволяет хмельное сознание, собираюсь и ловлю каждое слово. Марк ничего не говорил об Отказе, а мне в голову не пришло, что если его, Рассказчика, в моей жизни не будет, то все будет… как? Обычно? Нормально? Где теперь это мое «нормально»? Что оно для меня — «нормально»?

Я пью из стакана, на полпути прерывая глоток, чтобы спросить:

— А я могу передумать… ну, подписать Отказ, а потом отозвать его, что ли?

— Нет, киска, Отказ нельзя отозвать, изменить, оспорить. Отказ — навсегда. После смерти Джека я хотела сдохнуть, но на это нужно решиться. Не решилась. Долго пила и до сих пор вот, видишь, как вспоминаю, так пью. Или, когда пью, тогда вспоминаю, — невесело, глумясь над своим горем, усмехнулась Саломея. — Но выгребла как-то — живучая я, понимаешь? Заштопать дыру в душе не смогла. Жила, как пылесос — втягивала деньги, мужиков, славу. Все оно оседало где-то, копилось грязно и тяжело, изо дня в день подталкивало к единственно верному решению. Отказаться. Доковылять до гробовой доски — и все, привет, родиться с чистого листа. Ну, будут мне сниться сибирские просторы или небоскребы Уолл-Стрит, смирюсь как-нибудь. Но, сука, — Саломея отвернулась к окну и говорила куда-то в электрический вечер, — но, сука, я не смогла. Не смогла остаться никем. Хотела снова и снова быть великой, легендарной. И черт с ним, что имена разные, суть-то одна.