Красный Яр. Это моя земля - [59]

Осматриваюсь, схожу с тропы. Опускаю на землю поклажу и, взяв за оранжевую рукоять лопату, сомневаюсь, мешкаю. Все-таки странное дело затеял… все ли в порядке с головой?

…

Когда Поля споткнулась о ролики в первый раз, она сморщила нос и чертыхнулась. Я тоже сочувственно сморщился: знаю, как это больно — пальцами босой ноги! Не раз так налетал; но даже синяки и ссадины не приучили убирать громоздкие ботинки с прохода. Когда отшельничаешь, совершенно пропадает мотивация поддерживать в доме порядок. Но теперь я не один — и хочу надеяться, что надолго.

Я про себя называл ее не Полей, но Полозкой — такой тонкой, узкой она была; еще и платья любила в вертикальную полоску и превращалась в них в сущего полоза, в тощее веретено. Но при этом обладала сибирской выносливостью и характером, закаленным на лютом морозе: если что втемяшится — не переубедишь.

До нашей встречи я почти все свободное время проводил на роликах, летая по набережной из конца в конец. Закатываясь по мосту на чудо-остров Татышев. Любуясь на Енисей. Енисей — то голубой, то розовый. Затянутый мглой, покрытый разноцветными лодками. А еще — взморщенный, вспененный следами ног перебегающих с берега на берег древних духов.

Экспедиции с металлодетектором по берегам — моя вторая страсть. Но ролики крепко держали первенство, пока их не спихнула с пьедестала босой ногой непримиримая Полозка.

Я познакомился с ней в пиццерии на Маркса. Мне неизвестно, любил ли старина Карл выпить — но под пиццу, как говорится, и святой согрешит. Я как раз съел полпиццы с салями и допивал пиво, когда по ступенькам на легких копытцах скатилась стройная девица в облегающем полосатом платье. Обвела помещение раскосыми глазами и дерзко плюхнулась рядом со мной: «Какая пепперони! Мне с сыром!» Я без слов пододвинул ей блюдо и тертый сыр.

Позже она заявила, что на такую наглость ее спровоцировали ролики, тихо лежавшие на свободном стуле. Почему-то Полозка решила, что они — чрезвычайно наглые; а уступать — не хотела и не любила.

Красноярск — активный город, особенно летом. И роликами здесь никого не удивишь. Летом все, кто способен, гоняют везде, где можно, на всем, что едет: от скейтбордов до моноколес на электрическом ходу. Здесь просторно и легко быть стремительным, размашистым и летучим. Еще насидимся в квартирах, когда встанут над городом великие сибирские холода.

Поля — исключение — ни на чем не катается, ходит пешком. Правда, приплясывает иногда, когда раздается в ее голове неслышная другим музыка. Что-то приключилось у нее в прошлом с любителем роликов. Я не спрашивал, но ненавидел его, неведомого, почти так же сильно, как она…

Я приручал ее, как дикого зверя — порывистого, непредсказуемого и опасного. Она то отменяла свидания, то лезла с поцелуями. То не отвечала на звонки, то ластилась. И когда, наконец, позволила затащить себя в мою нору, когда впервые разрешила себя обнять, когда я почувствовал ее губы и, уже одурев, задыхаясь, подталкивал к холостяцкой лежанке, оказалось, что там как назло прямо посередине разлеглись… И едва коснувшись их маленькой твердой задницей, Поля подскочила, будто села на змею.

— Фу, мерзость! — воскликнула она и покраснела от слез и гнева.

Я, как мог, попытался ее успокоить:

— Это ведь просто ролики…

— Ничего не «просто»! Отвратительные… посмотри, как раззявились! — Поля терла узкой ладонью копчик, всхлипывала и сердилась всерьез.

Я уже понял, что обломилось, и разочарованно пожал плечами.

— Я лучше пойду, — сквозь зубы процедила она.

Я, конечно, сделал выводы и переселил ролики под кровать; но они, как живые, норовили выкатиться в самый неподходящий момент. Первый раз прощается, второй — воспрещается. На третий раз я услышал категоричное: «Или я, или они».

— Ну ты что… ну куда я! — пытался урезонить Полозку, стоявшую передо мной нагишом.

— Куда хочешь… Выброси!

Я представил себе анатомическое продолжение моих ног в мусорном контейнере — и мне стало тошно, нехорошо. Решение явилось как развитие мысли об ампутации: похоронить!

— Я их закопаю, — объявил я.

Раскосые глаза округлились:

— Правда? — и она повисла на моей шее. Прикосновение ее тела — теплого, русалочьего, совсем не похожего на веретено — укрепило меня в решимости совершить жертвоприношение. Отдать за обладание этим телом самое дорогое. В конце концов, есть высшая справедливость: великие милости богов покупаются лишь ценой сакральных жертв. О месте погребения не пришлось и раздумывать: конечно, Татышев, священный остров роллеров.

Так, случайное знакомство с любительницей пиццы и ненавистницей роликов привело меня на рассвете к корням дуба, к этому красноярскому Лукоморью.

…

И вот я приготовился было копать роликам могилу, но боковым зрением заметил суетливое движение. Осторожно повернулся — суслик! Немолодой, солидный, с подобием бороды. Колония грызунов на Татышеве огромна, но встретить ее представителя в такую рань — необычное дело! Суслики — дневные животные и выходят из нор лишь тогда, когда солнце поднимается высоко и нагревает землю.

— Доброе утро, — здороваюсь. — Я покопаю здесь… не возражаешь?

Суслик моргнул и выставил лапку, словно указывая место. Не веря своим глазам, я разогнулся. Зверек повертел головой — то ли чего-то опасаясь, то ли от нетерпения — и вновь показал туда же. Кивнул, издал звук вроде «фу-у-ух» и скрылся в траве. Через секунду вынырнул, с тревогой следя за человеком. Ветерок с Енисея шуршал бумагой и шептал на неизвестном языке.