Красный Яр. Это моя земля - [56]

В мамином, когда-то мамином, магазине на границе Оушен-Сити и Вест-Оушен-Сити я побывала. В «Робсон Фиш Ко», как тридцать лет назад, по пятницам — очередь из постоянных клиентов. Специально поехала туда в пятницу. Узнать о маминой судьбе и судьбе ее магазина легко. Оушен-Сити — самый известный курорт Восточного побережья, и любопытные туристы там не редкость. Даже из России. Приветливая продавщица — афроамериканка, ее зовут Дорис, охотно, но непонятно (эти веселые люди всегда непонятно говорят) рассказывает, что магазин здесь давно, что его основал еще прадед нынешней владелицы. Значит, бизнес по-прежнему принадлежит нам, и управляет им Дженис. Выходит, вернулась из Англии.

— А Фрэнсис? Фрэнсис Робсон, — неосторожно спрашиваю я.

— О-о-о, вы знали Френсис? — удивляется продавщица.

Приходится выкручиваться небылицей: мол, слышала о Фрэнсис от местных приятелей.

— Да, — вздыхает продавщица, — такая трагедия. Сильная Фрэн потеряла любимую дочь, когда той было всего двадцать лет. Тут, на Костал-хайвей ее снес грузовик. Фрэнсис так и не смирилась — сначала долго плакала, потом заболела и через пару лет умерла. Старшей дочери пришлось вернуться из Англии, где у нее дела шли неплохо, и принять семейное дело, иначе «Робсон Фиш» бы пропал. Но вот мы работаем и по-прежнему лучшие, — с привычным американским позитивом завершает рассказ Дорис.

Так и не смирилась… Я еще болтаю с продавщицей, покупаю филе и креветок, в магазин входит стройная белая женщина лет шестидесяти. Я сразу узнала Дженис. Старшая сестра улыбается мне, как любому покупателю, и быстро проходит в служебные комнаты, скрытые за прилавком. Я не успела сказать ей ни слова. Да и что я скажу? Она — почтенная американка, я — давно умершая младшая сестра. Она для меня есть, а меня для нее — нет.

В сентябре умер мой нескладный и смешной двоюродный брат Пашка. Не то что мы были очень близки, виделись на свадьбах и поминках. Но знали, что родные. Длинный несуразный Пашка женился на аппетитной Олечке, сам собой родился Митенька, следом — Катюша. Пашкины грузовики бойко бегали от Тюмени до Иркутска, иногда брательник и сам катался. Работа дальнобоя ему нравилась, в механике машин он как-то сам собой понимал. Тетя Марина как-то сама собой стала бабушкой. Ей эта роль неожиданно понравилась и очень шла.

Смешной и нескладный Пашка вышел в гараж отнести ненужные детские вещи и умер. Как-то сам собой. Причину смерти веселого тридцатилетнего парня пока не назвали.

К родителям Пашки я приехала рано, утренняя тьма и не думала таять. В доме еще спали. Не спали, нет. Пережидали ночь. Тетя Марина, Олечка и хищная звенящая пустота. Дядя Егор открыл двери, мы вошли и принялись раздеваться. Места для обуви не хватает. Места для гостевой обуви никогда не хватает. Егор бурчит, Лерочка, Пашкина младшая сестра, спешно сбивает пары сапог и туфель плотнее. Я впихиваю свои кеды, пристраиваю куртку поверх ее плаща.

На шум выходит тетя Марина. В сумерках коридора все, как обычно: тетя Марина неровной походной, спросонья, придерживая темный атласный халат на груди, выходит встретить раннюю гостью. Только это не тетя Марина. Ее тень, половина, остаток. Нет, конечно, она не спала. Ни эту ночь, ни предыдущую. Она долго не будет спать.

Тетя Марина подходит, не обнимает, но будто ложится мне на грудь, я не шевелюсь и просто держу ее легкое, страшно легкое тело. Она даже не плачет. Ее с нами нет. Остались воля, стальная, упертая воля и иссякшая, в момент постаревшая оболочка.

Мы вроде завтракаем, картонно обсуждаем неважные новости, натужно смеемся — пыжимся сделать вид, что жизнь-то, ребята, эгей, продолжается. Главное — ни за что, ни при каких условиях не вспоминать Пашку. Будто одно слово — и общий мыльный пузырь лопнет, и нас с головой обдаст брызгами боли и необратимого, сжирающего все отчаяния. Только так можно держаться. Тетя Марина заводит блины. Сразу в две сковороды — так быстрее. Достает глубокую миску, точно и быстро отмеряет муки, молока, чего еще там положено. Взбивает, ждет, взбивает, ждет. Смесь должна отстояться — так вкуснее. Я спрашиваю что-то про блины или про насущные картонные новости. Она не отвечает. Она не слышит. Она ждет, пока отстоится опара. Блины, много вкусных блинов — это все, что сейчас составляет ее мир. Разливает смесь сразу в две сковороды, с секундной, может, разницей. Так же быстро снимает. Одним махом переворачивает и снимает. Правый — залить, левый — залить, подождать, перевернуть, правый снять, левый снять. По сторонам от сковород растут стопки ровных золотистых блинов. Правый залить, левый залить. Я вдруг ясно понимаю, что как только кончится эта чертова блинная смесь, кончится тетя Марина.

Я не хочу, но вспоминаю маму Фрэнсис, наш светлый дом с неряшливым садом. Маме всегда было некогда, у нас даже собаки не было. Все ее время отнимал магазин — это был ее дом, ее сад, ее золотистый ретривер. Лодки выходили в море по вторникам, четвергам и субботам, и она всегда встречала бригады, проверяя добычу. Радовалась, как пятилетка, если среди щедрого улова камбалы, трески и форели попадались необычные океанские гады. Помню, как однажды старый черный рыбак Денвер принес прямо в ее кабинет мечехвоста — жуткого вида создание, формой и размером больше всего походившее на фашистскую каску с длинным острым зазубренным мечом. Ужасающая тварь сгибала и разгибала хитиновые ножки, отчего напоминала все образы детских кошмаров разом. Мама ничуть не испугалась, наоборот, взялась карандашом тыкать его в мягкое брюхо, отчего урод стал еще быстрее перебирать угловатыми конечностями. Мама любила море. Мама…