Красный Яр. Это моя земля - [54]

Марк трясет меня за плечи, не в силах удержать тело в конвульсиях. Я тяжело выхожу из гипноза. Острая фаза истерики прошла, но слезы еще текут, я всхлипываю и судорожно хватаю воздух. Я страшно устала. Устала, как не уставала никогда в жизни. Мне снова неудобно в дурацком жестком кресле, но это уже не имеет никакого значения.

Какое-то время сижу молча. Во рту стальной привкус, губы будто спеклись, я забыла, как говорить. Для Марка это, похоже, рутина. Убедившись, что я в сознании и гипноз отпустил, он больше не обращает на остекленевшую меня ни капли внимания. Деловито, по-бабьи, разливает чай из ажурного чайничка, ставит блюдца, достает витые серебряные ложки.

— С возвращением, Рената, — говорит Марк, не оборачиваясь, и продолжает хлопотать у стола.

— Р-р-рената? — не сразу понимаю, что это мне.

— В каждой жизни у инфинитов — новое имя, но я запоминаю по имени первого пробуждения, чтобы не путаться. Ты вот была Ренатой, итальянкой. Надо же, ирония, Рената — значит «рожденная заново».

— Что такое пробуждение?

Черт, я зыбко оживаю и сразу всем телом чувствую, как измучило меня долбаное добротное кресло, как я хочу встать и размяться. Хочу, но пока не могу. Только переваливаюсь к одному подлокотнику, отчего деревянная лапа впивается в подреберье.

— Это когда ты из обычного человека с конечной жизнью и настоящей смертью становишься инфинитом, способным помнить, кем был прежде.

— Как это происходит, пробуждение?

— В общих чертах — это момент острой нервной встряски. Событие, которое пятью чувствами не переварить. Тогда открывается шестое, глубинная память. Человеческая душа — потемки, — зачем-то ввернул Марк. — Живет себе человек, живет, рождается, суетится, влюбляется, дом строит, дерево поливает. Потом случается с ним что-то особенное, такое, чего он прежним пережить не может. Или сам погибнет, или родных потеряет — да мало ли поводов пасть духом? Вот тогда получаются инфиниты. После войн вас особенно много. Время такое — война. Вот и ты из «военных».

Марк протягивает мне теплую ажурную кружечку с пахнущим земляникой напитком. Я благодарно принимаю ее. Мне сложно сохранять равновесие, я пью прерывистыми, вороватыми глотками. С горячим чаем возвращается способность мыслить.

— То есть до пробуждения могли быть еще жизни? — спрашиваю я после очередного детского глотка.

— Запросто. Сколько угодно. Ты же веришь в бессмертие души? Не зря.

— А их я не вспомню? И почему я стала такой, ну, инфинитом? — с усилием примеряю я на себя странное слово из арсенала шоу экстрасенсов.

— Не-а. Причуда памяти: ни самой травмы, ни того, что было до, ни один инфинит не вспомнит. Шок такой силы, что все прежнее затирает. Вот такой фертибобель: досюда помню, отсюда не помню. В космогоническом смысле — перерождение душ. Такие дела, — заключил Марк.

Просторечные выражения, не свойственные холеному Марку, звучат неуклюже. Зачем он так? Боится?

— А вы-то знаете, что там случилось? — мне кажется, что это вообще главный вопрос, и я страшно боюсь не услышать ответа.

— Я-то? Знаю. Или не знаю.

Чертов мистик отвернулся к окну. Ответа не будет.

Ответа не будет. Я приму это. Мне и без того хватило. С воспоминаниями жить тяжело. Простая мысль в течение трех лет будет ржавым ножом отрезать по куску мое сердце.

После сеанса я какое-то время бродила по центру — ни зачем, чтобы убедиться, что Красноярск никуда не делся, люди так же бегут, поскальзываясь на обледенелой брусчатке. Все остается на месте.

Еще не пытаясь осмыслить случившееся, я ловлю такси на Перенсона, еду домой. Поздно. Из ванной выбегает теплая и розовая дочь. С радостным воплем кидается мне навстречу, чуть не сбивает с ног. Кажется, этот сгусток энергии вовсе не собирается спать, но я знаю, что стоит потушить огни, уютно улечься на нашей с Сашкой большой кровати, включить аудиосказку, как завод у дочки закончится. Мы забираемся в кровать, в самый центр, дочь ловко укладывается на мою вытянутую руку, готовится слушать про Буратино. Свободной рукой дотягиваюсь до ночника, выключаю его и нажимаю «play» на телефоне. Аудиокнига продолжается с того места, где мы остановились вчера. «Ах ты безмозглый, доверчивый мальчишка с коротенькими мыслями! — сказала Тортилла…» Странно слушать детские сказки, когда ты взрослый. «Однажды я вот так же помогла одному человеку, а он потом из моей бабушки и моего дедушки наделал черепаховых гребенок…» Гребенок наделал. Жесть какая. Где они, модные детские психологи, почему не защищают неокрепшую детскую психику… Гребенок наделал. Гребенок.

Раннее черное утро, улицы в деревне не освещены, и в этот час темень стоит непроглядная. Нефтяная темень, в городе такой не встретить. Я уже на ногах, коров обязательно нужно доить рано. Плотнее подкалываю гребенкой нетугую косу, повязываю легкий домашний платок, сверху — шерстяной уличный. Самое начало весны, снег лежит нетронутым, таять начнет не раньше апреля. Хорошо — валенки не промокнут. Детей пора будить. В сенях хлопает дверь, знакомые неровные шаги — Петька вернулся со смены. Пусть разбудит младших. Печка согрелась, надо нести воды младшим умыться. В две ходки по натоптанной снежной тропинке иду к колодцу, заиндевевшим гусаком управлять тяжело, вода ушла низко, но еще есть. До тепла не перестынет.