Красный Яр. Это моя земля - [40]

Как Машу утопили — все, не верил Старику. Не обманешь больше, пыль запечная. Дурак Енисей, перехваченный по горлу бетонной удавкой, бился за жизнь, сносил леса и деревни, вздымал со дна могилы их дедов. И это им сошло с рук: сотни затопленных сел, гниющий заживо лес, исдохшие стада зверя. И дом осевший на обочине — по их переписи проклятой, заброшенный. Я держал воду, сколько мог — думал, успеет. Не успела. Тяжелая стала, неуклюжая — со дня на день сына ждали.

Долго терпел, но ее, Марию, я им не прощу. Мощью великой реки, силой тяжелых гор и огнем накажу я город. Пусть смоет, разжижит, растворит — как пыль, как плесень, будто их вовсе не было.

Затаился, стал подходящего момента ждать — когда им больнее сделать. Мне бы только силы набраться. А Старик. Его место в углу. Сиди, рухлядь, не высовывайся. Не можешь ты ничего. Тебя под дых пинают, ты скулишь, да им ботинки лижешь. Добить тебя, дурака старого. Силы мне.

Селен нашелся

Рыжий сибирский кот сонно вылизывает длинную шерсть на стриженой лужайке. На широком настиле у завозни сушатся перины и подушки из большого дома.

На дальней скамейке у бани сидит тощий, почти прозрачный дед, макушка лысая, редкие седые волосы вокруг давно не стрижены и не мыты. В остальном опрятный, но больно уж не по времени: в крепком конторском сюртуке, в полосатых штанах, заправленных в сбитые, добро начищенные сапоги. На лацкане сюртука пышный орден неизвестного происхождения. По возрасту и внешнему виду старик годится современником хозяину дома, самому Сурикову. Артист, подумали бы гости усадьбы. Но не подумали, потому как видеть Селена не могли, да и не работает музей по понедельникам, чужакам вход закрыт.

Скоро год, как Селен не выбирался за ворота музея. Некуда идти. И незачем. Прежний дом Городничего, что почти 200 лет назад заложил казачий урядник Ермолаев, снесли, ковшами-гусеницами размесили. «Книжный меридиан» закрыли, «Стакан» озеленили, ни души не оставили. Завод на Бограда — и тот снесли. Может, и не место ему там, но кто знает, что теперь будет. Только и оставалось Городничему, что в «Заповедном» пивка пропустить да в «Ниве» с местными словом-другим перемолвиться.

Почти четыре века Селен Зеледееч службу нес — от захватчиков город хранил, ни разу чужих знамен на Енисее не было. В лютых войнах сберег, а когда враг внутри — как сбережешь? Город трясет, колошматит — будто силы исполинской враз прибыло, а глазами ослаб. Как слепой богатырь — бьет с дури вокруг себя, горы разносит, да толку то. Поначалу боролся Городничий за Красноярск — малыми чудесами горожан успокаивал. То сквер втихушку разобьет, то с набережных мусор выдует, то беремень-траву в гастрономе рассыплет — на Тотмина сначала только кассирши брюхатели, а после со всей Сибири тетки потянулись. Стоял Селен Зеледеич за город, да сдался. Как дом снесли, так потухло в нем что-то, выдохся, иссох Городничий.

Нестрашно погибать, страшно город Черному оставить. А он с силами собирается, того и гляди сожрет. Отыщет, нападет — не выстоять Селену. «Ладно б меня, — привычно завел в уме Городничий, — но…» Но тут его унылые измышления нарушил запыхавшийся девичий писк:

— Селен Зе-зе-зеледеич, — слева от дверей дома к старику вприпрыжку торопилась молодая опрятная бабенка.

«Из Секретки, раз меня видит», — понял Городничий.

— Всякую уже надежду оставила вас найти. Завели б хоть мобильник, вы ж на службе.

— Заведу, деточка. Вот мышей в музее выведу и заведу. Самому не сподручно. Ты кто? И по делу или так?

— Алиса, ой, то есть Александра Пушкина, — заторопилась девушка, — методист из физмудростей. По делу, Селен Зеледеич, по срочному.

— По де-е-е-елу, конечно, по делу-у-у, — перебил Селен обиженным старческим тоном, — кто ж ко мне просто так приходит, по душе? Кому Городничий нужен? У вас же эти, мобильники.

— Селен Зеледеич, не до капризов сейчас, — фыркнула Пушкина. Противная Мозгалевская предупреждала, что Городничий — тот еще фрукт. «Сухофрукт», — хохотнула Алиса. И чтобы старику некуда было причитания вставить, затараторила: — По очень важному делу. У нас Комбайн вот-вот заклинит, топливо кончилось. А это, сами знаете, Пипец. Чем заменить, не знаем. Все пробовали, даже уран с черноплодной. Слабо, не тянет. Есть один рецепт, да и тот на аринском, а его и не помнит никто. На вас одна надежда. Короче, вот, — и почти впихнула в руки опешившему Городничему копию аринской баллады.

Сухие руки старика задрожали. Темная дубленая кожа пошла пупырками, редкая щетина вздыбилась. «Не окочурился бы, старый бедолага», — забеспокоилась Алиса.

— Великая мощь, говоришь, в рецепте? — странно, ох, странно посмотрел Селен на рукопись.

И снова пропал

— Селен Зеледеич, вам водички, может? — забеспокоилась Алиса. Странный дед на траве обложился листами с аринскими строчками и битый час перебирал их, складывал по порядку, потом снова раскладывал. Беззвучно шептал чего-то сухими губами, иногда посвистывал и пофыркивал, девушку вовсе не замечал.

— А? — вскинулся Городничий.

— Воды, говорю, принести? Давно на солнце сидим, не поплохело бы.

— Водицы-то… можно. Вода, она всегда-а-а-а-э-э-э-ы-ы-ы… — старик, все так же сидя на земле, запрокинул голову назад, зажмурившись, завыл. Утробно, низко, по-звериному.