Красный Яр. Это моя земля - [29]

Комната Володи — три на четыре: по длинной стороне тахта, недвусмысленно накрытая несвежей линяло-желтой простыней. Скорлупа тайны треснула и разлетелась: передо мной стоял растерянный парень в домашней одежде, суетливо заметающий следы моего присутствия, хотя я толком не успела войти.

— Давай Поздеева, — подсказала я и села на край тахты, откинув простыню. Кажется, я ехала не за этим, пятнистое творчество малахольного рисовальщика меня мало интересовало. Но, сидя в желтой луже мятой простыни посреди чужой квартиры, где Володя хозяином не был, я искала повода отсрочить неизбежное. Полистаю и сбегу.

Володя приволок нарядное подарочное издание, уселся рядом на безопасный островок вне постели. Распахнул альбом — одна страница на своем бедре, вторая — на моем. С фальшивым энтузиазмом впиваюсь в репродукции: пролистываю, возвращаюсь, сосредоточенно пялюсь на бесконечные цветные цветы и бесцветные раковины. Малодушно благодарю доброго художника за трудолюбие — на мое счастье, у автора «Тигра» и «Чаши» сотни работ. Володя надвигается тонким телом все ближе. Сквозь безликую домашнюю майку чувствую, что он горячий.

— Ты посмотри, посмотри, это сибирский Жоан Миро! Это сокрытая планета! Поздеев — бог нефигуративной живописи! — С альбомом на коленях Володя становится смелее. Альбомы с картинами — это единственное, что в этой квартире — его.

Небрежные цветные закорючки и веселые амебообразные кляксы на поздеевских полотнах и правда напоминают что-то из виденного на лекциях, но черт его знает. Ловлю себя на мысли, что — еще не понимая — начинаю симпатизировать чистому и честному видению. Неровные простые формы, по-детски звонкие цвета — работ у Поздеева много, но ни в одной нет уныния. Есть глубокие, философские, драматические, но отчаяния — нет.

— А «Летящие», посмотри, «Летящие» — это ведь ответ «Танцу» Матисса, — распаляется Володя и запускает тонкую ищущую ладонь мне под футболку. Раскрытый фолиант с глухим стуком сваливается на пол. В развороте варварски заминаются черно-изумрудные, пляшущие в полете фигуры18.

Неровные пятна крови — их мало, но они заметны на лимонного цвета простыне. Даже не пятна, брызги, рассыпанные по холодному желтому коричневатыми родинками. Володя испуганно сваливается с меня. Будто очнувшись, оглядывает комнату, комок одежды у тахты.

— Вставай, — односложно командует мне. Я неуверенно сажусь, хочется прикрыться, но нечем. Хочется засунуть себя в прозрачную раковину с картины художника, но меня слишком много. Гораздо больше, чем было в одежде. Бурые потеки в промежности высохли, но их видно. Они слишком заметны в выхолощенной Володиной комнате. Мне нечем это стереть, я знаю, что он смотрит.

Володя молча отпихивает меня к краю тахты и стягивает испачканную простынь. Застирывает холодной водой прямо над исполинским джакузи. Темное мокрое пятно расползается по материи. Мелкие брызги-родинки светлеют и сходят бесследно. Володя феном сушит мятую мокрую простынь. Пахнет прачечной.

— Почему не сказала? — продолжая гудеть феном, через плечо спрашивает Володя.

Я стою голышом в дверном проеме ванной, как впаянная в интерьер кариатида, и растерянно-пристыженно молчу.

— Я не принц на зеленом коне, — отрезает Володя и, выключив фен, выходит из ванной, больно толкая меня плечом.

— На белом, — поправляю я вдогонку. Внизу живота саднит. Шевелиться не хочется, но надо — хотя бы одеться.

Володи в комнате нет — судя по сквозняку, на балконе досушивает простынь ноябрьским ветром. Из кучи скинутой впопыхах одежды выуживаю свое. Неуклюже натягиваю носки, прыгая по узкой комнате на одной ноге. Теряю равновесие и машинально хватаюсь за первое, что попадается под руку. Володин рюкзак, брошенный на рабочем столе. Не удерживаюсь, падаю на пол, следом из опрокинутого рюкзака сыплется студенческое барахло. Последним вываливается скетчбук. Спешно собираю мелочевку, блокнот раскрывается сам. В нем карандашные, чернильные наброски, иногда акварели. Лица, торсы, тела — большей частью обнаженные, все — мужские. Не чужие, знакомые. В абрисах узнаю парней из компании, даже Андрюху. Рисунков много, по несколько на страницу, сюжеты не повторяются. Клоун мелькает несколько раз. В одной и той же позе: сутулая худая фигура в углу спиной к зрителю. На первой картинке клоун цветной — чернильный набросок покрыт прозрачной акварелью, другие черно-белые. Клоун оглядывается направо или налево, тогда видно его длинное злое лицо.

— Не лезь! — Володя налетел со спины и, обхватив длинными руками, разжал мои руки и вырвал альбом. — Какого хрена ты вообще приперлась, если ищешь, сука, первой любви? Думала, это так делается? Или хотела лучше узнать? — На словах «лучше узнать» его лицо растянулось в издевательской гримасе.

Ошпаренная громким и грубым проявлением чувств, я разучилась моргать. Отрешенно стояла и смотрела, как разъяренный Володя разворот за разворотом душит и рвет страницы блокнота, как дерет переплет, как корчатся и крошатся размытые фигуры, точные линии лиц.

— Узнала? Узнала? Все узнала? — орал Володя, зверея все больше. Бумажные лохмотья покрывают пол, неприбранную тахту, выпотрошенный полоротый рюкзак. Я пячусь к выходу, по-прежнему одетая наполовину.