Красный ветер - [25]

Сидевший рядом с майором человек положил тяжелые руки на стол (в том, что это были руки рабочего, Шарвен не сомневался: узловатые сильные пальцы, загрубевшая кожа, еще не исчезнувшие мозоли на ладонях — наверное, не так давно этот человек работал или докером в Барселонском порту, или был каменотесом) и, поглядывая то на майора Амайу, то на Шарвена, что-то быстро начал говорить простуженным голосом. Майор, кажется, соглашался с ним, потому что все время кивал головой. Затем, взглянув на Шарвена, сказал:

— Прошу коротко.

Однако коротко у Шарвена не получилось: он подробно рассказал о том, как Бертье обратился к нему и Боньяру с предложением отправиться на службу к генералу Франко, как он, Шарвен, и Гильом Боньяр заранее договорились сделать все возможное, чтобы оказаться в Барселоне не только самим, но и заставить сесть на этом аэродроме Бертье, как вот этот самый, полковник Бертье, когда понял, что они решили сделать, открыл огонь по самолету Боньяра.

— Мы прилетели в Испанию для того, — заключил Шарвен, — чтобы вместе с вами драться против франкистов и вот таких ублюдков, как Бертье, руки которого уже давно в крови… Мы прилетели сюда для того, чтобы вместе с вами защищать от нашествия фашизма не только Испанию, но и нашу родину — Францию!

Гильом сказал:

— Браво, Арно, ты выложил все так, как надо… Эй, сеньорита,! — обратился он к переводчице, — скажи своим начальникам, что летчик Гильом Боньяр полностью присоединяется к словам своего друга Арно Шарвена. Слышишь? И еще скажи, что их подозрительность меня оскорбляет. Гильом Боньяр прилетел сюда не для того, чтобы его тут допрашивали, как паршивого фашиста. Точка. Гильом Боньяр больше не произнесет ни слова.

Бертье давно уже научился играть не переигрывая. Сейчас он особенно остро чувствовал: стоит ему сделать хотя бы один фальшивый шаг, произнести фальшивым тоном хотя бы одно слово — и все будет кончено, участь его будет решена. Он ясно видел: рассказ Шарвена произвел на испанцев немалое впечатление. Особенно на того, с медвежьими лапами. Да и на других тоже. Сдается, что они склонны поверить Шарвену. А Боньяр еще больше подлил масла в огонь. Его резкость, кажется, пришлась испанцам по душе — они уже находят общий язык, эти плебеи. Еще бы — ягоды-то одного поля…

Со стороны могло показаться, будто Бертье сам себе копает могилу. Ни в чем не оправдываясь, признаваясь, что он на стороне тех, кто поддерживает мятежников, Бертье тем самым будто подписывал себе приговор. И даже Боньяр, неплохо знавший, насколько Бертье может быть двоедушным, ничего не понимал: куда он клонит, какую цель преследует, на что рассчитывает?

Однако он, Бертье, не был простаком: патологически ненавидя всех, кто находился в противоположном лагере, он тем не менее понимал, что его противники — это люди, которым чужды бессмысленная жестокость, трусость, лживость и фальшь.

Нет, он никоим образом не считал это доблестью, наоборот, открыто высмеивал всякие такие штуки, как гуманизм, человеколюбие, уважение тех или иных качеств даже в своих врагах, но…

Но именно сейчас Бертье решил сыграть на чувствах, над которыми в душе смеялся. У вас в почете честность? Хорошо! Аристократ полковник Бертье до конца перед вами честен, вы это видите собственными глазами. Вы преклоняетесь перед мужеством? Прекрасно! Полковник Бертье, в отличие от этих слизняков Шарвена и Боньяра, предстает перед вами как солдат, не желающий запятнать свою честь трусостью: коль пришел его час — он готов. Он не станет ни юлить, ни падать на колени… Чего вам еще надо? Разве не эти качества вы считаете достойными настоящего человека?

А про себя Бертье думал: «Главное — оттянуть время. Вполне возможно, они примут соломоново решение: обменять полковника Бертье и двух летчиков-французов на своих людей, попавших в лапы к Франко». Такое, как слышал Бертье, у них принято, и они охотно идут на подобный шаг… Ну, а уж если их всех троих переправят в Сарагосу или Бургос, тогда…

Он не сразу очнулся от своих мыслей, когда девушка-переводчица обратилась к нему:

— Майор Риос Амайа спрашивает, что вам есть ответить на слова вашего лейтенанта.

— Мне?

— Да, вам.

Прежде чем ответить, Бертье полным глубокого презрения взглядом окинул Арно Шарвена и Гильома Боньяра, но ответил без всякого пафоса, как человек, потерявший веру в самое святое и для которого ничего, кроме отрешенности от этого подлого мира, не остается:

— Мне нечего больше говорить. Я, как майор Амайа, солдат, а честь солдата не продается и не покупается. Я лишь жалею, что только сейчас узнал, какие подлецы служили в армии рядом со мной. Покупать жизнь ценой лжи и предательства? Нет, мне нечего больше говорить…

— Увести всех! — приказал майор Риос Амайа.

* * *

— Запутанное дело, — сказал комиссар Педро Мачо, докер из Барселоны. — Этот полковник — типичный служака, таких узнаешь с первого взгляда. Наверняка он не юлит. Иначе зачем ему до конца раскрывать свою роль?

— А двое других?

— Убей меня бог, ничего не пойму. Тот, как его, Боньяр, что ли, или честный человек, или артист.

— Или такой же фашист, — проговорила Эстрелья, — как и его полковник. Я никому не верю из них. Нет, верю полковнику: попался к нам в руки, знает, что песенка его спета, — вот и все. И нечего с ними тянуть канитель.