Красный снег - [73]

Люди шли с лопатами, носилками и санками, как велел бегающий по дворам узкоглазый татарин Алимов. На длинного, тощего Лиликова поглядывали с любопытством, ожидая, что он скажет.

В сотне шагов от шахты чернели два свежих отвала. На остальных — козырьками держались наметы. Во дворе пахло сернистой гарью горящего угля.

— Добытый уголь спасать будем, — сказал Лиликов, когда собралось сотни полторы людей. — Самовозгорание началось…

— Слава богу, заметили, — отозвался Петров и криво сплюнул. — Директора!..

— А ить правда, пахнет! — покрутил носом Аверкий.

— В лаве рубишь — грызь вылазит, а они костры жгут! — сказал Петров громко, чтоб Лиликов услышал.

— Вагонов под погрузку не подают, — ответил Лиликов Петрову, не посмотрев на него. — Каледин захватил подвижной состав. Будем иначе вывозить. А пока надо похозяйничать на складе.

Строем подошли военнопленные. Кодаи командовал на разных языках:

— Цопорт… алю! Ахтунг!.. Увага!.. Ай-а!..

Голос его звучал сухо.

— Словно возле башни Вавилонской, где смешались языки, — сказал Паргин, наставив ухо, чтобы расслышать все непонятные слова.

— Скучает, сволочь, по солдатчине! — выругался Петров.

— Может быть и такая скука, — заметил Аверкий примирительно.

— Чугун ты, туды твою!.. — продолжал лютовать Петров, видя только своего обидчика Лиликова и не зная, к кому бы еще придраться.

— Досыць! — воскликнул Кодинский, останавливаясь возле черного, слегка подернувшегося дымком отвала. — Паление заборонено! Як ся пан чуе? — спросил он у удрученно глядящего на отвал Яноша Боноски.

— Розжум ерзем магам… пльохо, — ответил Янош, отворачиваясь от гари.

— Чи достанем снидание за работу? — спросил Кодинский у Лиликова.

— Каждому записывается упряжка, — ответил Лиликов, озабоченно поглядывая на возгоревшийся отвал. — Что спасем, то и наше…

Аверкий подошел к Кодинскому.

— Давно я тебе хотел сказать, — промолвил он смущенно, — что дед мой в Польше воевал. Генерала возил на дрожках. Когда вернулся домой, всех мучил всякими словами: не скажет «здравствуй», а «дзинькает»…

— Дзень добри, — напомнил Кодинский.

— Во-во! А спать ложился, кричал бабке: «Добра ночь!..»

— Да, добраноч!

— Во-во! Ты должон знать — добра ночь. Она ему отвечает: «Замолкни, старый, креста на тебе нет». Ха-ха-ха! Думает: про какую он ночь шкабуашит? А мы его: «Чего, дедушка, чего старухе желаешь?» Отвечает: «Вшискего наилепшего». Всё на «ге», на «ге». Потеха! Замучил старуху! Пока и она стала: «Идего квасего хлебатего!» А когда умирал, прошептал что-то, чего никто не мог понять, — «преемподрэ» или «премпод», бог его знает. Поп очень гневался, говорил — с иной верой отошел. А нам чо вера? Человек! Человек умирал!.. Так вот, хочу тебя спросить, чего он мог говорить?

— Як говорил? — спросил Кодинский, терпеливо выслушав Аверкия.

— Преемподр… подрз, словом.

— Поляка дзидек стрилыв? — спросил Кодинский.

— Что ты! Курицу он в жизни не зарубил. Бывало, бабка сунет ему топор в руку, а он ей: «Вшискего наилучшего — поди к соседу Митрюшке, он живодер, ему это в забаву». На дрожках, говорю, генерала возил. А ты — стрелил! Куда ему стрелять? За бабами в молодости, сказывали, стрелял — был очень шкодлив.

— Что есть «шкодлив»? — спросил Янош.

— Кокеттирен по-немецки, — перевел по-своему Кодинский.

— Йа, йа, конниелми… Хорош надьпапа! Де-едушка!..

Аверкий, прищурившись, вглядывался в лица, испытывая удовольствие от своего «иностранного» разговора.

Петров давно их оставил, отойдя в сторону.

— Дед — надьпапа, — учил Янош.

— Давай начинай! — вскричал появившийся во дворе Алимов.

— Обожди чуток, — отмахнулся Аверкий. — Так что, по-твоему, мог сказать мой дед перед кончиной своей?

— Трудно… надо подумать…

— Хорошие слова должен был сказать, — заключил Аверкий, — обязательно хорошие! На вашем языке могут быть хорошие слова?

— Завжди! О, сегда!.. — воскликнул Кодинский.

Аверкий шмыгнул носом, растрогавшись. Взяв лопату, он пошел туда, где собиралась работать его артель. А издали приказал:

— Ты, слышь, обязательно придумай!

Впереди стоял Кузьма Ребро. Одет он был на смену, в шахтерки. Штаны с наколенными накладками пузырились на изгибах, делая его похожим на раздвоенное кривое корневище. Изуродованные долголетней работой руки с корявыми, негнущимися пальцами сжимали короткий держак лопаты. Каждый шахтер знал, что такой лопатой способнее бросать уголь, хотя и тяжелее, чем обычной. Для такой лопаты нужна не только сноровка, но и сила.

— Думаешь, больше заплатят? — ворчал уже здесь Петров.

Аверкий, услышав воркотню, повернул в сторону: ему не хотелось терять удовольствия, испытанного минуту назад, когда удалось хорошо поговорить с «людьми другого языка».

— А ты все хрюкаешь, — сердито ответил Петрову Кузьма.

— Тоже ведь должна быть записана упряжка с оплатой?

— Пойди у Лиликова спроси, как будет с оплатой, — сказал Кузьма.

— Он свою власть кулаком утверждает. Языком шлепает: кончились старые порядки, ослобонились шахтеры от гнета и мордобоя. А сам-то кулачищи держит в полной справности, чтоб, не дай бог, мордобой не зачах на шахте.

— Дюже глубоко в тебя влезла лиликовская оплеуха!

— А чего мне? Вытерся, стерпел и потопал дальше. Чай, не первый раз. Власти новой жалко! Попервах, правду тебе скажу, ходил в Совет, как в церковь, — любопытно было. А ноне мне все ясно стало. Фофу прогнали — сами сели. Фофа бил, а эти норовят ищо посильней. Не может быть России без мордобоя и царя!