Красный снег - [71]

Работа — она не скачет в расшитых седлах, она ходит но земле, питается умом, терпением и сноровкой. Защитники революции обязаны уметь работать даже тогда, когда им мешают.

Задумавшись, Вишняков не заметил, как в комнату вошел длинный, в болтающихся на нем, как на жердине, шахтерках — куртке и штанах — Лиликов.

— Чего сидишь в хате, когда день начался? — спросил Лиликов, возвращая его к действительности.

— Письмо гонец привез, — встрепенувшись, ответил Вишняков и позвал Калисту Ивановну. — Обожди, не печатай! — сказал он ей, часто моргая полусонными глазами. — Дай, пускай Лиликов почитает.

«Это и лучше, что он первым узнает про письмо, — подумал Вишняков. — Посоветуемся, как быть, а потом уже мне можно к шахтерам…»

Не зря, выходит, мы агитировали за уголь! — сказал он с гордостью, желая похвалиться тем, что и до получения письма Совет стоял за добычу.

Лиликов, расстегнув косоворотку, тяжело повел длинной шеей, словно ему вдруг стало душно.

— Ты чего? — настороженно спросил Вишняков.

— Все это правильно, — неторопливо ответил Лиликов. — Как дело дальше пойдет?

— Какое дело?

— Шахтное.

— Тебя бы положено спросить, — нахмурившись, заговорил Вишняков и, не дождавшись ответа, продолжал: — Крепь решили возить с Косого шурфа. Там есть запасы, на первый случай хватит.

— А дальше?

— Дальше пойдем заборы ломать.

— Еще чем займемся?

— Не пойму я тебя что-то, — огорченно проговорил Вишняков, не улавливая, чего добивается Лиликов. — Недоволен ты, что работу от нас требуют?

Лиликов поднял на него костистое, в несмываемой угольной пыли лицо.

— Людям пора получку выдавать, — сказал он, кладя большие руки на стол.

— Та-ак, — протянул Вишняков, косясь на эти руки. — Еще что?

— Мало разве? Сбывать уголь надо, коммерцию вести. Шахта — наша, и хозяева — мы, а денег у нас нет.

— Экономсовет устроили в Харькове — от него будем ждать помощи.

— Дождемся ли?

Вишняков сам понимал, что одним слухом об Экономсовете шахтерам рты не позамажешь, все равно будут спрашивать о получке, о лесе, о сбыте угля. Ему не хотелось так быстро расставаться с мыслью о том, что на шахте все происходит в точности так, как «необходимо для революции».

— Авось и поможет, — ответил он тише прежнего. — Я об этих деньгах думал-передумал — ну где ты их возьмешь? Кабак закрыли, водку конфисковали — ее продать?

Все обезденежели, только в долг способны брать. Да и негоже будто казну строить на водке.

— Не знаю, что гоже, а что негоже, — глухо сказал Лиликов.

— А мне откуда знать?

— Вот она, наша беда, — вздохнул Лиликов.

— Научи! Какого черта душой хлюпаешь, как покинутая вдова!

— О казне заботиться — штука мудреная.

— Это без тебя известно! Неизвестное открывай!

— Казна оборотистых людей любит, — неторопливо продолжал Лиликов. — Помнишь у Фофы сколько всяких знакомых было — одного подпоит и обманет, с другим прямой торг поведет, а уголь сбудет. У торговцев завсегда полная прихожая дружков-знакомых. В гости они друг к другу ездят, суетятся, как цыгане на ярмарке. У них и сбыт был. А мы что, уголек свалим в отвалы, сидим, понадувшись, как индюки, да о Черенкове гутарим. Откуда же деньги возьмутся?

Вишняков ходил по комнате, пощипывая небритый подбородок. «Сам Лиликов додумался до такого выговора или кто надоумил? — рассуждал он, плохо вникая в смысл того, о чем тот говорил. — Если сам, то и поручим ему этой коммерцией заниматься. Другого такого подходящего на шахте не отыщешь. А если кто надоумил, то заради чего он тут мне душу выворачивает, Фофу расхваливает, а новые порядки костит?»

— Ты мне насчет ярмарки и цыган не говори, — сказал Вишняков, пытаясь одним махом выяснить все. — Фофу тож не зови в учителя! Он не станет учить, как приказы революции выполнять! Умнее нашего не придумает!

— Что ж ты сам умнее придумал?

Вишняков озадаченно взглянул на Лиликова. Ответить нечего, и согласиться трудно. Где-то в этом разговоре мельтешило что-то неприемлемое, скорее всего — старая, вскормленная годами ненависть ко всему, что связывалось с Фофой и тысячами других, подобных ему.

— Ничего не придумал! — сказал Вишняков. — От Фофы брать не желаю! Псом цепным смердит от его шубы!

— Наука — она и в дорогих шубах ходит, и в лаптях, и босиком, — непримиримо сказал Лиликов.

— Вот и я подожду, пока она в лаптях ко мне явится.

— Ждать-пождать — уголь в отвалах загорится. Вагонов не подают. Шахтная касса пустая. Кричать будем во всю глотку: власть народа — самая лучшая! А шахтер подсмотрит, пораздумает, да и скажет: здоровы вы только глотку драть!

— Ты что меня пугаешь? — спросил Вишняков, удерживая дрожь под глазом, появлявшуюся в последнее время, когда он волновался.

— Я не пугаю, а зову к тому, что надо подумать.

Вишняков побледнел от промелькнувшей вдруг догадки, что Лиликов заговорил о коммерции с чужих слов. Пашка болтал, будто где-то недалеко видел хоронящегося Фофу. Фофа оборотист, не поговорил ли он с Лиликовым? А этот учит теперь коммерции и заботе о казне. Новая жизнь представлялась Вишнякову в полном отказе от всего старого. Он признавал, что производству следует отдавать побольше сил, только не мог допустить и в мыслях, чтоб на это производство снова вернулись заведенные Фофой порядки. Забота о сбыте продукции, о которой говорил Лиликов, озадачивала. Это могло быть и той соломинкой, за которую в это время цеплялись старые владельцы. Они, может быть, желают заявить: а вы все равно без нас не обойдетесь!