Красный снег - [68]

— От и поговорылы про войну… — бормотал он, перепрыгивая через сугробы.

Внезапно до его слуха донесся выстрел. Пшеничный заторопился еще больше. Подскочив к углу станционного здания, он осторожно выглянул. Никого не увидев, он продвинулся вдоль стены. Выстрел повторился. По звуку Пшеничный угадал, что стрелял Сутолов. Ответных выстрелов не последовало. Это еще ничего не значило, казаки могли поскакать стороной, чтоб уйти от прицельного огня.

Пшеничный добрался до угла станционного дома. Взору его открылась степь и удаляющиеся от станции пятеро всадников. Конники уходили в направлении Косого шурфа.

Пшеничный бросился обратно.

На перроне он поймал рвущегося в погоню Сутолова.

— Стой, мать твою!.. — пригрозил он ему наганом. — Ще успиеш вмерты!..

— Бегут же, соб-баки!..

— Стой, говорю!..

Сутолов вдруг обмяк, подчинившись настойчивости Пшеничного.

— Ну и что дальше? — глухо спросил он.

— Пидождэм трошки… А можэ, воны и нэ вернуться? Такый вин и е, Черенков — богуе, покы в него нэ стриляють.

— Эх ты, богует! — со стоном произнес Сутолов. — Упустили гада!.. И я промахнулся…

Лиликов шел к Косому шурфу напрямик, минуя дом путевого мастера. Подумал было зайти проверить, не задержался ли там Дитрих, потом решил, что заходить ни к чему, Дитрих наверняка ушел. Ночная встреча его перепугала. Если и явится снова к Трофиму Земному, то только после того, как убедится, что его не ищут. «Что-то его здесь держит?» Лиликов покачал головой, вспомнив, как Дитрих говорил о труде управляющих. Умен. Готов все косточки прощупать, лишь бы знать, крепки ли руки, взявшие у него богатство…

Хорошо возле Косого шурфа. Там, где тянулась железнодорожная колея, выходили пласты песчаника. На выходах камня причудливо, как белые воротники, держались сугробы. А внизу, в глубокой балке, темнела вязовая роща. Защищенная от степных ветров, она буйно разрослась и даже издали была заметна молодо покачивающимися, гибкими верхушками.

В балку, к Косому шурфу, в летнюю пору выезжали на пикники шахтовладельцы. Дальше, за ней, начиналась богатая деревня Ново-Петровка, там они покупали квас, фрукты и овощи. В Ново-Петровке жили иногородние с донской стороны.

Лиликов знал каждую тропку в этих местах. Когда-то он здесь расчищал выходы пластов для геологических партий. Приходилось видеть, как гуляют с мужиками «приличные бабы», как петровские мальчишки подбирают длинногорлые бутылки из-под шампанского, а коровы фыркают на местах пикников, где валялись окурки от дорогих папирос. Проходить по этим тропкам было особенно тягостно, потому что остатки «сытой жизни» порождали мысли о безысходности своей, о штыбных пустырях Собачевок, где копошились кривоногие шахтерские дети, шатались пьяные шахтеры и выли избитые в кровь шахтерские жены.

Почему-то именно здесь, в балке, где курчавилась мягкая трава и рябило в глазах от буйных ромашек и высоких маков, думалось о разной жизни людей. Будто красующаяся вольно и ничейно роща принадлежала не всем, а только отдельным людям. В конце апреля яро начинали петь соловьи. «Приличные бабы» умиленно вслушивались в соловьиные песни, мечтательно вздыхали и, должно быть, думали о нежности жизни. А жизнь-то была вечной мукой. Совсем рядом, в штыбе и землянках, возились люди, вздыхающие оттого, что зажились на белом свете. Дни и годы проходили для них незаметно, они как будто топили их в темных, зловонных ямах, постоянно удивляясь продолжающейся жизни.

Все живое и здоровое вызвало неожиданную ярость. Лиликов не гонял мальчишек, когда они разрушали птичьи гнездовья, сам ворошил муравейники и топтал маки.

Одна мысль, что скоро все изменится, не вечно должно продолжаться бесправие рабочих, успокаивала и возвращала человеческие чувства радости, сострадания и печали.

Тогда он часами мог любоваться, как плетут гнезда сороки, как парят в небе жаворонки и переселяются муравьи. У него появлялось желание соединиться с природой, пожалеть все живое. Он пытался петь, не замечая, что голос у него хриплый, неладный: для себя поется, не для услады других. А иногда он ложился на траву, стараясь услышать, как гудит земля, будто в этом гудении должно было открыться что-то особенно радостное.

Жил он в такие минуты не так, как всегда. Обычное равнодушие сменялось беспокойством и ожиданием хороших дней. Он даже начинал считать свои годы, чтобы уж точно знать, сколько ему останется на безбедную, счастливую жизнь.

Забавно ведь человек устроен: он все ждет, ждет… Даже одно то, что он идет по степи, приносит ему радость и облегчение.

От Казаринки до Косого шурфа — десять верст напрямик. А где-то надо было свернуть, обойти занесенные снегом глубокие балки. Со всеми поворотами могло набраться не десять, а пятнадцать верст — три часа ходу. Времени достаточно, чтобы подумать и порассуждать наедине с собой о чем угодно. Никто не шумит, требуя чего-то для работы в шахте. Не торчит перед глазами шальная рожа Петрова. Не надо идти и пересчитывать, сколько еще осталось продуктов для снабжения военнопленных. Не гудит над ухом Алимов, требующий для артели наряда на каждую смену.

Еще жилец в степи объявился — заяц проскакал. Где-то отлеживался, наверно. Понесся, взбивая снежное облачко. В отдалении облачко разрасталось, как будто не заяц, а конь проскакал. А над ним распахивалась слепящая глаза голубизна неба, помутненная на горизонте морозным туманом.