Красный снег - [67]

Все же из осторожности Пшеничный подъехал к входу в здание станции со стороны глухой торцовой стены, где не было окон. На Сутолова не оглядывался — пусть повременит.

Подскакав к дому, он остановил коня и прислушался. Никого.

Подождал еще с минуту и только потом спешился и пошел за угол станции.

Здесь тоже не видно никаких следов — перрон пуст.

О недавнем пребывании Черенкова свидетельствовала сорванная с навесов дверь. Вынув наган, Пшеничный переступил порог и вскочил в комнату, где висел обычный станционный телефон, стоял на прочном дубовом столе поломанный телеграфный аппарат и валялись два опрокинутых стула.

После осмотра Пшеничный позвал нетерпеливо гарцующего на коне Сутолова.

— Був гисть, та й поихав, — сказал он, усаживаясь возле давно застывшей буржуйки. — Огонька б сюда чи шо…

— Обожди, не торопись, — остановил его Сутолов, внимательно оглядывая все, что было на столе.

— Ворюга — побыв, поламав — и айда додому.

— Ворюга, ворюга, — соглашался Сутолов, разворачивая спутанные телеграфные ленты. — Не пойму, старые или новые, его…

— Николы було ему тут задэржуваться.

— То-то и оно, что некогда. Значит, не больно храбро держался… Вот та, которую он отправил на Громки! — Сутолов распрямил ленту. — Не врал Пашка насчет занятия Лесной Черенковым…

— А ты всэ не вирыв?

Сутолов сердито шаркнул сапогом:

— Я, дорогой товарищ Пшеничный, обязан верить всем честным гражданам нашего поселка. Пашке, сволочи, пускай бабы на слово верят, я ему так не поверю!

— А Вишняков, бач, вирыть…

— Вишняков забил себе голову шахтной работой.

А ты хиба против работы?

— Если время для работы остается, чего ж, давай. Тут иная история получается. Как говорится, костер сооруди, а потом уже кашу вари.

— Нэ вси кашоварамы родяться…

Пшеничный насмешливо взглянул на Сутолова, заросшего недельной давности щетиной: за своими тревогами не находит времени, чтоб и бороду соскрести. Какой-то чрезмерно мрачной получается эта тревога, со злой подозрительностью и своими дурными догадками.

— Нэ пойму я чогось… На кого сэрдышся?

— На дурь всякую!

— А ты на всяку дурь не лютуй, — сухо заметил Пшеничный.

Он сочувствовал Сутолову — беда его нелегкая. Понимал, что он не в себе. В намеках и недосказах было что-то от разногласий с Вишняковым.

Отправляясь на связь с донбасскими большевистскими организациями, Пшеничный знал, как трудно приходилось там, где начинались партийные раздоры в Советах.

— Лиликов намедни мне сказал: капиталист разве был дурак? Не дурак был и Иуда, да Христа продал.

— Ты про шо? — со сдержанной осторожностью спросил Пшеничный.

— По моему разумению — всех надо помелом! Оставишь из жалости одну мышиную нору — из нее живо мышата расползутся по всем закутам… Расплод вредной мысли для нас опасен. Про это надо думать.

— Що ж ты, шаблюками всих — на капусту?

— Один раз руки помараешь, зато потом в спокое будет находиться власть. Будет тоже прорублена дорога к другим странам.

— На гострых шаблюках думаешь носыть правду? А на гострому хоть хто довго нэ всыдыть.

— Мне это понятно не хуже твоего! Перед лицом войны надо быть осмотрительнее!

— Знаем.

— Девка мчится на гулянку, хоть мать и боится, что ей пузо натопчут. Все, милок, движется своими путями. Окромя войны за мировую революцию, я ничего в дальнейшем не вижу.

— Вишняков нэ тилькы вийну бачыть.

— Архип Вишняков действует непонятно.

— Ты б ему сказав про цэ.

— Я пока тебе говорю. А нужно будет — и перед ним не смолчу!

— А мэни ты говорыш, щоб я з тобою згодывся? — спросил Пшеничный, колюче уставившись на Сутолова.

— Не тебе, самому себе говорю!

— Сиешь все чэрэз свое сыто. Тилькы гарна титка нэ вси высивкы свиням отдае, а шось и в хлиб кыдаэ.

— Вы, хохлы, все сказочники. В жизни не бывает, как в сказках. В жизни драка есть драка, некогда возиться с ситом…

Пшеничный перестал его слушать. Он не видел пользы в том, что Сутолов затеет свару в Совете. Станет пугать близкой войной за мировую революцию — много ли в этом мудрого? Вот они сидят на Лесной, здесь и без разговоров про военную опасность она может появиться каждую минуту. Все шахтерские поселки Донбасса в таком же положении, как и Казаринка. Он подошел к окну, ладонью стал протаивать наморозь, чтоб взглянуть в степь. Узкие полосы проталин открыли ему мчащихся в направлении станции всадников. Передний, на сером коне, сидел, прижав локти к груди. А за ним — еще четверо, в шинелях и башлыках, размахивали руками.

— Казаки! — отпрянув от окна, сказал Пшеничный, Сутолов бросился к окну.

— Черенков… — сказал он тихо. — Христом-богом молю, товарищ, дай мне с ним посчитаться!..

Сутолов повернулся к Пшеничному. Рука судорожно потянулась к карабину.

— Нэ спишы!.. — попросил Пшеничный.

С пятью хорошо вооруженными казаками справиться трудно. Сражаться в открытую — мало надежды на успех. Заметили ли они коней, стоящих возле торцовой стенки? Если заметили, нечего сидеть в доме, надо выскакивать на перрон и бить по казакам, пока они не спешились.

Сутолов отступил на шаг от окна, намереваясь высадить стекло.

— Постой! — крикнул ему Пшеничный, — Из нагана мени далэко! Я — за угол, а ты — з викна!..

Он выскочил из двери и побежал влево, где стояли кони: казаки, кажется, подъезжали к Лесной с той стороны.