Красный снег - [64]

Пашку она сразу раскусила — ненадежен. Чистун — это хорошо, но говорлив и хитер. Она перед ним не очень откровенничала, подозревая, что любовь их скоро кончится. Все больше слушала, как Пашка придумывал о жизни, о любви, о счастье.

— Счастье, — говорил он, лениво примостив голову на ее плече, — появилось от неудачников. Они первые его придумали. Тоскует, мается и утешает себя, что вот когда-то будет лучше, как у других людей. Лучше как у людей, а не у себя самого. Вот это, придуманное лучшее, и есть счастье. А любовь — богом данная. Ее завсегда надо брать побольше, иначе раньше времени усохнешь.

— Ты и стараешься ее брать побольше, — говорила Надежда, понимая, что Пашка рассказывает о себе.

— Тут стараний одних мало. Нужна удача. Кто какой родился. Есть совсем негожие для этого дела люди.

— А я тебе какая?

— Ты ведь ни на кого не похожая.

— Не баба я, что ли?

— Ты вот не просишь — сама берешь.

— Счастье свое сама беру, не дожидаясь, пока оно явится и сробеет в сенях.

 Это все правильно, — сказал Пашка, — что берут, а что и теряют… Тут надо точно знать, берешь ли. А потом еще и держать надо. Как удержать и не потерять? Иная баба думает, что только кошелек она может потерять, а мужик у нее крепко припутан, никуда не денется. Проходит время — кошелек при себе, а мужика и след простыл…

— Чего ж, мужик-то ценнее кошелька?

— Счастье часто с ним вместе приходит… Пожди-пожди, скажешь: подумаешь, велико счастье — мужик! Точно, бывает и невелико, а вовсе даже мелко. Но его очень часто не хватает, чтоб даже день веселее начался.

— Любишь ты свою породу.

— Я про любовь говорю. Может, и нет ее. Может, придумали, как, бают, придумали святую троицу. Но богу-отцу, богу-сыну, богу-духу святому молятся. Находят в том облегчение, радость и успокоение души. Так и в любви находят радости, коих ищут.

— Сама она по себе существует?

— Это никому не известно…

Туманно говорил Пашка, хитро. Но из его слов Надежда все же поняла, что любовь вольна и живет сама по себе, как береза в дубовом лесу или мальва в зарослях татарника. Об этом она больше думала, чем о Пашке, предполагая, что где-то есть другая жизнь, не похожая на все известное ей.

— Откуда ты все это знаешь? — сердито спросила Надежда.

Пашка ушел от нее легко. Натянув френч, проутюженный накануне Надеждой, смахнул с него две белые нитки, приставшие от подстилки, пригладил сбившийся чубчик и сказал:

— Не обижайся, если не приду.

Проводила его с облегчением. Ей стали мешать праздные рассуждения об одном и том же, таком далеком от ее дела. Окружающая жизнь отбирала у нее слишком много сил, чтобы оставлять что-то для забавы. Пашка болтает о счастье для баб, которое приносят мужики. А Надежда не видела этого. Избитые, голодные, оборванные мужики приходили к ней каждый день просить опохмелки. Бабы голосили над ними, пьяными. А потом они голосили над ними, убитыми на войне. Темно и смутно было вокруг, скверно и безрадостно.

Уже не думая о любви, а только о помощнике, который бы раскрутил мужскую работу по дому, она согласилась жить с казаринским кабатчиком Филей. Этот был жаден. Стал заглядывать в ее потайные шкатулки, и она прогнала его.

До появления Черепкова года полтора Надежда жила одна. Когда одолевала тоска, выпивала. Телом она раздобрела, а душой успокоилась. От богатства и независимости появилось презрение ко всему слабому и никчемному, грязному и крикливому. Нищенкам и бродягам она щедро подавала денежку, но поспешно отходила от них, боясь их покорно-загнанных взглядов и дурного запаха, шедшего от их лохмотьев.

Пристававшему к ней Черенкову она тоже сказала:

— Пошли бы в баньку, помылись… Видать, и вша завелась при лютой походной жизни. У меня найдется свежее бельишко…

Противен он был ей. Страшно было глядеть, как у него, пьяного, мокрели от пота волосы и от прислоненной к стенке головы оставалось мокрое пятно. После его ухода посыпала она всюду тертой мятой и бузиновым цветом, чтоб убить дурной запах и предупредить появление насекомых в доме.

Надежда ждала вестового на кухне.

— Садись, Ванек, — пригласила она, ставя на стол тарелку с мясом и картошкой. — Только и закусить тебе, когда тот сатанюка спит.

— Да я будто и закусил уже, чем бог послал, — скромно отказывался вестовой, приводя в умиление Надежду своей застенчивостью.

— Все свежее, хорошее…

— Я и сам вижу.

— Видишь, так садись. У вас не поймешь, что делается, — где служба начинается, а где кончается и кто ваш враг, — говорила она, ставя на стол огурцы и моченые яблоки. — Кабатчика этого захватили в плен… Ему лишь бы кабак цел остался, а будет там царь, царица, атаман или атаманша — без внимания. Садись, садись, не бойся, — пригласила она еще, обратив внимание, как он прислушивается, храпит ли есаул.

— Можно, пожалуй, — согласился вестовой, не смея упираться, чтоб не обидеть хозяйку.

— Затиранил он тебя, — сказала Надежда, придвигая к вестовому тарелки поближе. — Большевик в тебе привиделся… Ты не обращай, он осатанел от вина. Для него теперь любой — большевик, кто на него не похож.

Вестовой ел, не решаясь обсуждать с Надеждой поведение есаула. Подняв брови, она смотрела на него, не переставая удивляться, откуда он взялся, такой чистенький и щеголеватый. Его чистота и подтянутость бросились ей в глаза сразу же, как только он въехал во двор вслед за Черенковым. Шинелька чистая, башлычок аккуратно подвязан, лицо свежее, и сидит на коне, словно на смотр явился, — легко и стройно. В ее двор никогда не заезжали подобные ангелы. У нее появлялись люди грубые, шальные, серолицые, в помятых шинелях и грязных сапогах. Она привыкла к их грубости. И жила с тайной тоской по тихой радости в выбеленном доме, в котором всегда должно пахнуть бельем и лампадкой. Теперь только она поняла, что тоска эта сильна и непреходяща, что подобная чистота возможна.