Красный снег - [62]

— Какие бабы? — зловеще тихо спросил Черенков.

— Они ему, хромому, только и снятся, — сказала Надежда.

— Выйди вон! — вскричал Черенков Попову.

Немедля, живо, как только позволяла калечная нога, Попов вышел.

— Ишь, бабы ему… — бормотал Черенков, держа в памяти какую-то связь в разговоре. — Давай налей! — потребовал он снова от Надежды.

Филя со скрытой радостью смотрел, как Надежда наполнила самогонкой еще один стакан. «Забудет про меня, теперь непременно забудет… С похмелья пьет… — рассуждал он со знанием дела. — В ином случае его бы так не разобрало. Когда ейную положить на вчерашнюю — быка свалит…» — по справедливости оценивал он Надеждины старания.

— В Казаринке, я знаю, Архип Вишняков, — со стуком поставив пустой стакан, сказал Черенков. — Падлюка, гад! — заскрипел он зубами. — Не… казак… а вахмистр! — многозначительно поднял он палец.

— А у этого винная лавка — Вишняков ее отобрал, — снова зашептала на ухо Надежда.

Черенков кивнул головой, не понимая, почему к Вишнякову примешалась винная лавка. Захмелел он внезапно и скверно, как в последнее время часто с ним случалось, — ничего-ничего, а потом моментально гасло сознание, появлялась тяжесть в теле, хотелось лечь где угодно, хоть под забором. Сейчас что-то неясное держало его. Он посмотрел на Надежду помутневшими глазами. И заговорил, обрывая слова бурным, прерывистым дыханием:

— Конец Гришке… это точно… подстрелили Гришку…

— Прикажи ослобонить человека, — требовала Надежда.

Черенков не понимал, о ком речь. Он расселся поудобнее на стуле и протянул ноги.

— Сыми…

Надежда ловко сдернула сапоги, расстегнула ремень и повела его, шатающегося и огрузневшего, к кровати.

— Прикажи, — повторяла она, не давая ему уснуть.

— Вестовой!.. — с пьяной немощью позвал Черенков.

— Вестовой! — громко повторила Надежда.

Чистый, чубатый молодой казак вошел.

— Слушай, — сказала Надежда, — что они будут говорить насчет этого человека, — указала она глазами на Филю.

— Того… — махнул вялой рукой есаул.

— Ослобонить велел, — пояснила Надежда.

— А мадьярина?

— За того не было распоряжений, — твердо сказала Надежда.

— Скулит он, чисто щенок, — сказал вестовой.

— Выгоняй и того.

Черенков с усилием поднял глаза, дико взглянул на вестового и прошептал еле слышно:

— Б-большевик… гад… убью!..

Рыжая, с прямыми, тяжелыми волосами голова Черенкова упала на мягкую подушку. Вестовой смущенно посмотрел на Надежду.

— Иди, иди, дело ясное, — сказала она, одергивая смятую есаулом кофточку. — Не сумневайся, — повторила она, улыбаясь и указывая глазами на кухонную дверь.

«Зовет к себе, — заметил этот взгляд Филя, — с ним тоже крутит…» Ему уж все равно, с кем крутит Надежда. Низко поклонившись ей, горделиво выпрямившейся при этом, он торопливо выскользнул за дверь.

А Надежда довольна, что ей удалось отвести Филю от неминуемой смерти. Было ей усладой, что это получилось не как-то скрыто, а на виду у того же Филимона.

Дерзости ей не занимать.

После смерти отца, за которым она ухаживала, как за малым ребенком, оставшись одна, она и не подумала выходить замуж. Мужиков же знала получше любой замужней бабы: видела, как они приходили за самогонкой, закладывали женины платки и кофты, лишь бы раздобыть на опохмелку. «Будьте вы трижды прокляты, — рассуждала она, — чтоб вы десять раз подавились водкой — не пойду замуж. Сидеть да ловить его, как бы он из дому чего не унес? Не дождется ни один! Приму, если кто понравится, а потом выпровожу».

Да и непонятно было, как поступить с отцовским наследством. Выйти замуж — нового хозяина позвать. А отец научил ее недоверию к людям, подозрительности и глухоте к своим желаниям. «Почуешь в душе благость, годок подожди — она и замолкнет. Никто вечно не любит. То все обман наученных грамоте…»

До того, как появился Черенков, в разное время к ней ходили трое. Первого, путевого мастера Трофима Земного, она будто и любила. Случалось, ждала, выскакивала ночью за ворота, чтобы еще издалека высмотреть его ныряющую в заборную тень фигуру. Ей льстило, что он, старше ее, семейный, ходит к ней. Лаская, говорила ему нежные слова: «Кровинушка моя ненаглядная, соколик мой ясный…»

Трофим глядел на нее настороженно-внимательными глазами и думал о своем. Он ходил к Надежде и боялся, что когда-нибудь это откроется — и тогда беды не миновать. А Надежда, не понимая причины его сдержанности, думала, что еще не расшевелила, не разожгла его любовью, хитро выспрашивала у баб, как они обходятся со своими мужиками в постели, и всегда стремилась выпроводить от себя Трофима утомленным и негодным для супружеской кровати. Дарила ему подарки. А Трофиму куда их девать? Он прятал их в будке путеобходчика или выбрасывал в пруд возле чернухинских огородов.

Надежде открылась его черствая душа, когда она однажды попросила побыть ночь, потому что надвигалась гроза, а грозы всегда пробуждали у нее горечь одиночества. Трофим отказался. Надежда, стараясь его задержать, быстро собрала на стол. И это не помогло. Трофим упрямо пятился к двери, бормоча что-то невнятное. И тогда она поняла, что не нужна ему, что правду говорил отец: «Любовь — обман наученных грамоте».