Красный снег - [25]

— Когда запылишься там, на своей дороге к революции, приходи — могу постирать бельишко…

Она наломала веток, нарвала всякой травы и побрела по поляне. Вишняков вспомнил, что был троицын день, все рвали зелень, от которой в домах пахнет свежестью и загораются глаза надеждой счастья. В первую минуту ему хотелось догнать ее и сказать, что ему ничего не надо, лишь бы они были вместе. Он побежал за ней, потом остановился, подумав, что для их примирения мало общего дома, украшенного зеленью…

— Помощь твоя нужна, — сказал Вишняков, посмотрев в ее ожидающие расширившиеся глаза.

— Штейгерский дом убирать от мусора?

— Не спеши, — остановил он ее жестом.

А на что еще я способна для вашей власти? — открыто засмеялась Катерина. — Курцов из Совета выгонять? Петрова тряпкой промеж плеч утюжить? Или комиссаршей над пленными поставишь?

— Не такая уж ты и неспособная.

— Хвалишь будто?

— В продовольственный комитет могла б пойти.

— Картошки считать? Двумя мешками разбогатели, — думаешь, грамоты моей хватит, чтоб все посчитать?

— Да поохолонь!

— Не могу при тебе молчать! — продолжала зло смеяться Катерина. — Может, долго ждала?.. Говори, на что я еще способная, окромя того, что когда-то ждала тебя, черта!

Вишняков, вздыхая, поднялся:

— Перестала бы…

Катерина дернула его за рукав и потребовала:

— Говори!

— Чего тебе говорить, когда ты будто осатанела?

— Ох, обнежился совсем в Совете!

— Есть одно дело, и не трудное вовсе…

— Давай, послушаю.

— А поможешь? — спросил он, смущенно посмотрев на Катерину.

— Как знать! — сказала она, лукаво щурясь.

Вишняков колебался. Сказать было не так легко. Может, и в самом деле за околицей Казаринки уже топает копытами гражданская война, не хватает только смелости у казаков начать ее. Окопы протянулись по душам. Нет сил, чтобы остановить собирающихся в атаку. Удушливая тишина мучит и давит, как перед близкой грозой.

— Хватит в прятки играть, говори! — строго сказала Катерина.

Вишняков нахмурился: отступать было поздно.

— Попрекают меня сотником, будто напрасно его терплю, — сказал он, не поднимая глаз. — Поспроси, не получил ли он приказа об отходе или на связь с Калединым…

Катерина скользнула по его лицу умными глазами.

— Дальше что?

— Что дальше… Узнаешь и мне скажешь.

Он поднял глаза с надеждой, что Катерина не станет смеяться над его просьбой.

— Мне помоги… — пробормотал он, увидев, что она откровенно засмеялась.

— Ишь чего захотел! — вдруг оборвала смех Катерина. — Чтоб разведала и донесла? А свои речи про урядника забыл? Не вспоминаешь, как проклинал его за доносы?

— Другое это, Катя.

— Почему же другое? Одно и то же — выспроси и доложи. Урядник тож выспрашивал и докладывал.

— Вздор тебя мучит, — сдержанно сказал Вишняков.

— А ты что насоветовал? Сотник и не ходит ко мне, то тебе наплели. На кой он мне сдался? Стану я со всяким лошадником муры разводить! Не ходит!..

— Вчера вас вдвоем видели.

— А мы случайно встретились.

— Я и подумал: может, еще случайно придется…

— А встренемся, — вызывающе вскинула она голову, — будет другое, об чем спросить надо.

Вишняков раздавил огонек цигарки каменными прокуренными пальцами. Постоял, переминаясь с ноги на ногу, потом сказал тихо:

— Прости, Катя… за то, что, может, не так сказал… оно ведь шалеешь, о деле думаючи.

Он вышел, пересиливая себя, чтобы не обернуться.

Катерина не остановила его. А та жилка, которая смеялась, когда и не особенно было весело, замерла.

Вскоре после ухода Вишнякова к ней явился сотник Коваленко.

Чернобровый, смуглый, высокий, с обвислыми казацкими усами, он был бы безупречно красив, если бы не холодные карие глаза с воспаленными белками. И в плечах узковат. Про себя Катерина называла его «вербовым парубком» и немного робела перед его сельской степенностью — как будто все у него получалось по однажды усвоенному обряду.

— Заходите, Роман Карпович, — пригласила она, открывая дверь пошире. — А я уж думаю: вечер длинен, кто поможет его скоротать?

Сотник низко поклонился и сказал с неожиданной торжественностью:

— Тобою, господынэ, тилькы тут, у Казаринци, одний гостэй витаты, а нам тэбэ шануваты.

Катерина даже смешалась от этих слов, за которыми не могла приметить шутки, а в серьезность их не совсем верила.

— Ох, господи, — сказала она, тоже кланяясь, — я и позабыла, как оно говорится в ответ…

— Для тебя, господынэ, цэ не чужоземщина. Родына твоя Павелкы для нас не чужа чужаныця.

Сотник посмотрел на нее неодобрительно.

— Проходите, садитесь, — пригласила Катерина и залюбовалась тем, как сотник, услышав приглашение, неторопливо выпрямился и, мягко ступая по глиняному полу, прошел к лавке. — А я, кажись, — торопливо сказала она, — давно уже не только по фамилии Рубцова. Переехали мы сюда, когда я еще девчонкой была. Все прежнее забылось — деревня, гости, речи с приговорами…

— Риднэ — воно завжды риднэ.

— Ох, не всегда, — вздохнула Катерина, подумав о своем одиночестве.

— Забывается.

— Свое всегда своим остается, — сказал сотник по-русски, и Катерина заметила, что это у него получается ничуть не хуже, чем у нее.

— То верно, — согласилась она. — Но бывает — и свое как брыкнет, так и зубов недосчитаешься. В наше время все спуталось-перемешалось. У Сутолова брат у Каледина, пересказывал: «Явлюсь — сам Петру, моему брату, голову срубаю». Вот и свое!