Красный снег - [23]

— Йа, йа, хабари.

— Вот-вот, хабари! — ухмыльнулся Вишняков сходству мадьярского слова «война» со словом «взятка», которое Пшеничный произносит по-своему — «хабари». — Война — тот же грабеж, — добавил он при общем молчании.

И тут же заметил, что сказал не так. Янош не поддержал его. Лицо Кодаи залилось краской, затем побледнело. Он одернул старый, ладно сидящий на нем френч, горделиво вскинул голову с гладкой прической.

— У вас есть слово «родина», — сказал он сухо. — У нас говорят «гаша». А любовь к родине — газасеретет. Пока живет народ, любовь эта неистребима. Для спокойствия ее всегда необходима годшереш — армия. Необходимы тист — офицер, таборнок — генерал, катона — солдат. У нас не принято смеяться над своей армий, которая нужна для защиты свободы родины. Иеджин сивеш… будьте любезны, господин элнок или как там вас величают… господин председатель, уважать в нашем обществе наши обычаи. Война для вас — грабеж, для нас — это защита родины!

Кодаи говорил отчетливо, небрежно бросая слова. Вишнякову представилось, что так бы он его бил, лениво, небрежно, а потом передал бы младшему чину, более способному к мордобою, а сам пошел бы мыться. Он ненавидел его. Но показывать ненависть нельзя. Не поддержат. По родине все затосковали. Кодаи не зря подхватил это слово. Он, видать, давно пользовался силой этого слова, борясь за власть над солдатами. Вишняков помнил, как горько думалось о родине в жарких песках Персии, под Менделиджем, где долгие недели стояла его дивизия.

Барачный проход тянулся черной плетью. Тускло горящие лампы напоминали далекие костры. И тишина походила на степную тишину, где голос должен звучать покрепче.

— Я три года воевал, — сказал в этой тишине Вишняков. — Последние месяцы в Персии. Наш таборнок повел нас туда по приказу царя. Может, они и договорились между собой насчет грабежа, нам это не известно. Я — вернулся. Как был шахтером, так и остался им. Грабить — не моя радость. Так, должно быть, и у вас получается с этой войной. Мы воевали не за родину — это уж точно. Вас призывал на фронт Франц-Иосиф, австрийский император. Наш царь, австрийский, германский, — то все одна шатия, погрызутся, а нам расхлебывай. Вот и война не за родину, а за кошачьи усы его величества получается.

В глубине барака послышался смешок; «кошачьи усы» понравились — мадьяры ненавидели их.

…Янош проводил Вишнякова к выходу из барака. Ему хотелось насолить надутому Кодаи, оказать внимание русскому советчику. Пускай сазадош не задается, будто он умнее других и понимает в жизни больше любого-всякого.

— А что, может, русский большевик и прав, — сказал он, возвращаясь.

— Русский большевик — агитатор, — не хотел сдаваться Кодаи. — Ему хорошо рассуждать о войне, когда она для него уже закончилась и он сидит дома. А мы оторваны от родины и не знаем, что там с нашими семьями.

— Не по своей воле оторваны, — задумчиво сказал Янош.

— Теперь поздно судить, по чьей воле. Раньше бы об этом говорили. Император австрийский Карл далеко, а этот вонючий барак — наш дом. Я не знаю, чего хочет агитатор Вишняков. Может быть, он надеется, что мы так и останемся жить в Казаринке, позабудем семьи и поступим на службу в его Совет?

Яношу трудно было сладить с речистым Кодаи. Но русский советчик показал добрый пример. Почему бы и не попытаться сбить спесь с Кодаи?

— Вишняков — хороший человек, — сказал Янош. — Он рабочий.

— Он большевик! — вскричал Кодаи, считая, что этого достаточно, чтобы не доверять Вишнякову.

— Он не обманывает людей.

Никто еще ничего не знает. Наступит время — прояснится, кто кого обманывает в этой страшной стране. Он вводит в заблуждение своих людей, заставляет их работать без денег и не гарантирует спокойной жизни.

Пленные недоуменно переглянулись.

— Я не знаю, кто кого обманывает, думаю все же, что Вишняков не злой человек, — сказал Мирослав Штепан, надувая обмякшие щеки когда-то полного, а теперь исхудавшего и почерневшего лица. — Император Франц-Иосиф и его наследник Карл — лишний кнофлик на нашем кафтане.

— Что есть кнофлик? — как будто не понимая, спросил серб Милован.

— Кнофлик — кнопка или пуговица. Не было бы ее, мы бы так хорошо расстегнулись на свежем воздухе.

— Прошу не забывать, господа, — нервно сказал Кодаи, — война для нас не закончилась. Плен не освобождает от присяги. Я напоминаю вам об этом как старший по званию. Измена присяге карается полевым судом. Если нет полевого суда, есть суд чести. Я еще не знаю, как рассматривать участие наших людей в большевистских органах власти. — Кодаи строго посмотрел в сторону Франца Копленига.

Франц будто и не слышал Кодаи. Он медленно потянулся за узелком с хлебом и луком, так же медленно развязал, положил хлеб в одну сторону, а лук в другую.

— Вы слышите меня, рядовой Коплениг? — гневно спросил Кодаи.

— Я слушал вас не меньше получаса, пока вы распространялись о родине, — сказал Франц, поднимая глаза на Кодаи. — И мне показалось, как австрийцу, что в ваших словах звучала измена императору. Вы говорили о родине мадьяр, а не о нашей общей родине, объединенной властью одного императора. Поэтому я подумал о суде чести в связи с вашими словами, господин сазадош.