Красный снег - [13]

«…сообщаем гражданам, что долг по угольному пайку будет выдан как за этот год, так и за прошлые годы».

«…постановлением Совета саночникам и другим тяжелым подземным рабочим с сего числа спецовка будет выдаваться без отработки».

«…солдатские жены, за исключением тех, чьи мужья состоят в контрреволюционных армиях, могут получить помощь продуктами и деньгами по старым артелям, где мужья состояли раньше».

«…лампоносам и женщинам с сего числа оплата будет производиться наравне со всеми, без снижения».

«…артели военнопленных заносить в учет отгруженный уголь для оплаты по установленным нормам, как для вольнонаемных».

«…наладить на шахте стирку спецовок, отремонтировать баню».

«…выдавать керосин для освещения тем, кто идет в третью смену, бесплатно»…

Печатая, Калиста Ивановна кривилась от множества ошибок, пыталась протестовать, искать защиты у Фофы. Но однажды, по поручению председателя Совета, Сутолов вызвал ее в отдельную комнату и сказал:

— Будешь бузу заводить — стражу поставим. Не любовные письма пишем — сообщения для народа! А любовные твои шашни с управляющим нам известны, пользы от них не ищи!..

У Сутолова были сухие, воспаленные глаза. Калиста Ивановна опустила голову и ответила тихо:

— Я никогда не отказывалась печатать… буду и дальше…

— Вот и давай дальше, без всяких разговоров! Жаловаться не смей! Нечего подрывать советскую власть жалобами. Еще никакой рабочий человек на нее не жаловался. А ты ишь какая! — пригрозил он ей приглушенным до хрипоты голосом.

Калиста Ивановна стояла еле живая от страха. Кому уж жаловаться?..

Декреты Совнаркома, после Октябрьского восстания, доходили до Казаринки всякими путями, чаще всего через телеграфиста станции Громки Пашку Павелко. Пашка обычно принимал декреты с приписками-пояснениями профсоюзного центра железнодорожников — Викжеля, в которых говорилось, что надо, а что не надо выполнять. Вишняков возвращал пояснения щеголеватому Пашке и говорил:

— Эти для другой надобности, — и указывал глазами на виднеющийся из окна в глубине усадьбы нужник.

— Дело ваше, — равнодушно говорил Пашка, засовывая бумаги в карман. — Не пришлось бы отвечать…

— Семь бед — один ответ. А ежели тебе страшно, сохраняй в папочке — на моем суде покажешь. — Вишняков насмешливо разглядывал вялое от бессонных ночей Пашкино лицо.

— Вы знаете, что для меня суды. В суды я не верю. Насилие над человеком.

— Раньше так было.

— Всегда так будет, — уверял Пашка, зевая.

— Но, но, анархист! — добродушно грозился Вишняков: с Пашкой нельзя было ссориться из-за той пользы, которую он приносил Совету. — Поглядишь на настоящие суды — успокоишься.

— А мне и так не дюже тревожно…

Пашка уходил, устало сутуля плечи. Вишняков недоверчиво относился к его усталости, зная, как Пашка оживлялся при виде красивой бабенки.

У Совета было много дел не только «внутренних», но и «внешних». Этим обычно занимался Прокофий Пшеничный, бритоголовый лесогон из полтавских хохлов. Он ходил на связь в Луганск, Алчевск, в штаб красногвардейских отрядов, к Пономареву, приносил разные вести, как там укрепляется советская власть и какими вооруженными силами она располагает. Благодаря Прокофию казаринские шахтеры знали, что большевики не везде главенствовали в Советах. Много было таких, где заправляли меньшевики, эсеры и даже анархисты.

А в иных поселках стояли калединские части.

— Долго в мире не придется жить, — со вздохом заключал Вишняков.

— Когда-нибудь стукнемся.

— Было б чем стукаться, — осторожно говорил Прокофий. — Армия не вся одинакова. Штаны одинаково рваные, а очи щурятся не одинаково.

— Что Пархоменко говорит?

— Пархоменку можно говорить. У нього отряд — черту копыта позрывае. Хлопцы як один. Ниякой тоби контры. Усяка там буржуазия нызенько-нызенько кланяеться.

— Как они ладят с Центральной Радой?

— Вона для них як розбытый глэчик на дорози — треба пидняты, а николы…

…Быстро печатавшая на машинке всякие бумаги, Калиста Ивановна вызывала у шахтеров своей злой работой больше доверия к Совету, чем десяток речей Вишнякова: значит, есть сила, способная заставить рыжекудрую, белолицую «Фофину мадаму» поставить на службу к новому хозяину. О прочности порядка иным людям меньше говорили строгие приказы командира милиции Сутолова, чем то, как к Совету шли на поклон военнопленные, — «немец любит порядок, ежли уж немец идет, стало быть, признает власть». Это пробуждало смутную гордость и желание испытать ее, — пусть она еще покажет, на что способна, пусть покрасуется и утешит.

В Совет приходили и вовсе без всякой надобности — посидеть, покурить. В длинном коридоре шахтоуправления постоянно держался дым, как будто дымоходы были не в порядке. Рассаживались под стенками, на полу. Прислушивались к каждому слову, многозначительно поглядывали на соседей, когда это слово нравилось. Стеснительный Аверкий рябой не мог подать виду, что явился в Совет без дела, поэтому обязательно начинал что-то плести.

— Все же не пойму, как дальше пойдет со свободой… Управляющий, понятно, спрячется за спину генерала, а генерал — по морде нас или по горбу. Это все ясно, как божий день. А вот, скажем, иное: мне свободно сегодня, не идет на ум шахта, хочется брюхом кверху полежать.