Красный снег - [14]

Кто прекратит такую мою свободу и как он будет называться?

Он победно улыбнулся оттого, что вопрос, по его понятию, был неразрешим для сидящих. Никто не сможет на это ответить, как не сможет ответить и он сам, так как только сейчас, сидя в коридоре, об этом неожиданно подумал. «То-то и оно!» — вздыхал Аверкий.

Рядом так же недоуменно вздыхал Паргин. Ему тоже хотелось без всякого дела побыть в Совете, покурить и поговорить о всяких неясностях.

— Найдется коню хомут, явится крикун, прошумит: «За леность голову отмотаю, сукин ты сын!»

— Те-те-те! Я не про то зачал! Свободный гражданин, хочу — работаю, хочу — нет! На это ты мне ответь!..

Аверкий бросил окурок подалее от себя и сразу же принялся крутить новую цигарку.

— Без работы посидит — без порток останется, — скосив на него подсиненные угольной пылью глаза, ответил Паргин.

— А обчие гамазеи? Чего, скажем, не хватает, я за такой штукой к ним. А на бумажке написано: «Выдавать сему гражданину столько, сколько он пожелает, так как он еще с самой ранней поры стоял верой и правдой за свободу». Неужто в гамазеях одних порток не найдется? Богатство-то мы к своим рукам прибираем. Шахты, заводы, земля — все наше!

Паргин понимал, что Аверкий плетет ерунду, а сам приглядывается и прислушивается, что происходит в Совете. Но ему тоже многое непонятно было с этой свободой. Где же ее границы? Всем ли будет выдаваться поровну? Вишняков, может, насчет того сгоряча лепит, сам-то он тоже не очень учен. Раздаст, разметает, а дальше как? Паргин был из деревенских, он помнил, как богатый мужичок поучал в пятом году бедняцкую голь: «Отобрать панское — хитрость не дюже велика, а вот прибавить к отобранному — это уж потяжельше». Завести же такую свободу, чтоб вылеживаться да к общим гамазеям ходить за подачками, — это что-то не то. Значит, понадобится другая, сильная власть, чтобы она как следует могла распорядиться шахтами, заводами и землей.

— Чудно ты говоришь, — сказал Паргин, тоже свертывая новую цигарку.

Хриплый голос его звучал неуверенно.

— Чего чудного? Погляди, все теперь потянулось к этому дому. Все и надеются что-то вынести из этого дома.

— Может, от незнания, как быть… Все в рабстве жили. Чего ж их винить? Сразу не придумаешь, как надо говорить и просить.

Он повел взглядом по коридору и по стенкам — нарядность их поблекла с тех пор, как в шахтоуправлении расположился Совет. В одном месте стенку кто-то поцарапал ножичком. Пол затоптан, и кажется, его не мыли с тех пор, как уборщицы перестали сюда ходить. На потолке появилась паутина. «Вот ведь тоже — неумеючи вселились, неумеючи и живут. Привыкли к своим полудомам, полуземлянкам, где уборка ни к чему. Сколько годов, видать, пройдет, пока приучатся к другому…»

В коридоре показалась прямая, как палка, затянутая в потертый голубоватый мундир австрийской армии фигура старшины военнопленных Фаренца Кодаи. Аверкий и Паргин замолчали, провожая его напряженно-любопытными взглядами. Кодаи, не поздоровавшись, направился к двери, за которой, они знали, сидел Вишняков.

— Еще один проситель, — тихо сказал Паргин, поднимаясь, чтоб ближе придвинуться к вишняковскому кабинету и послушать, о чем там пойдет разговор.

Аверкий, кряхтя, будто нехотя, последовал за ним.

Теперь им слышно было все.

— Ё напот… здравствуйте, — сказал Кодаи. — Мне необходимо разрешить с вами несколько практических вопросов…

— Что ж, давай свои вопросы.

— Мы хотели бы знать, получали ли вы инструкции от нового правительства в отношении военнопленных.

— Инструкция у нас одна — живите, пока не подойдет час выезжать на родину.

— Мы не получаем почты. Какие меры вы принимаете для того, чтобы посылки и письма доставлялись нам аккуратно?

— Случаются задержки. А это уж потерпите. Поезда, видать, опаздывают.

Аверкий подмигнул Паргину — отбрил Вишняков мадьяра!

За дверью установилась тишина. Что уж там происходило — неизвестно, но оба молчали.

— Я хотел еще сказать, — снова послышался голос Кодаи. — Вы охотно принимаете в свои органы самоуправления наших людей. Не знаю, какую пользу они вам принесут. Но они нарушают воинскую присягу, и, как старший, я вынужден об этом заявить.

— Кому заявить?

— Вам и им, конечно…

Паргин и Аверкий затаили дыхание. Им было интересно, как на это ответит Вишняков. Обоим приходилось работать в шахте с военнопленными. Шахта равняет всех, ни языки, ни звания там значения не имеют: у каждого над головой «коржи», которые могут отвалиться, каждому тесно и сыро, каждый крепко запоминает «печки», где можно схорониться в случае, если лава «заиграет» и вздумает рушиться, а для разговоров обилия слов не надо — «руби», «клеваж ищи», «шабаш», «давай на-гора»… Некогда вспоминать о присяге. Почему же этот теперь о ней вспомнил? Видать, не нравится, что военнопленные вошли в Совет.

— Жизнь — она всякое вытворяет, — сказал Вишняков. — Мог ли составитель вашей присяги знать, что вам придется жить не в части, а на шахте? Мне так мнится, что, поскольку вы находитесь на территории бывшего вашего противника и не ведете военные действия, ваша жизнь изменяется. А участие в самоуправлении — дело добровольное для военнопленных.