Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов - [8]
Князь нехотя отошел от окна. Он как раз думал об испанской королеве и все же с трудом понял, что именно она-то и вошла к нему в сопровождении Гертруды. Невысокая, худенькая, не такая уж красавица, по рассказам Гертруды он представлял ее другой. Но когда она улыбнулась, ее лицо засияло такой прелестью, что у Генриха захватило дух. Светлые волосы блестели на солнце, глаза были большие, серые — она очень походила на свою бабку, русскую княгиню, первую жену Кривоустого{14}. Странно было видеть эту красоту степнячки среди кирпичных стен монастыря и его пестрых, вблизи таких тяжелых, неуклюжих башен. Генрих тоже улыбнулся. С минуту он смотрел на Рихенцу, потом учтиво склонился в глубоком, до земли, поклоне, как наставляла его сама Саломея фон Берг.
— Это дочь нашего брата, с которым вы так любезно обошлись, — сказала Гертруда.
Но Рихенца только усмехнулась: видимо, она (или Генриху так показалось?) не держала на него зла за то, что ее отца выдворили из краковской столицы и наследных земель.
— А я вас уже видела, братец! — спокойно сказала она. — Через щели в ограде.
И засмеялась. Она назвала его «братец» — не величать же ей такого юнца «дядей»!
Но Генрих не улыбнулся в ответ, в его воображении возникла Верхослава. И когда Рихенца с Гертрудой ушли, он снова начал думать о ней.
В его мыслях почему-то уже не было той отчетливости, с какой он вспоминал свадьбу Кудрявого и смерть матери. Но, кружа по светлице, глядя в окно на горы и даже пересчитывая деньги, в своем кошеле, он все время ощущал незримое присутствие невестки, как это бывало в плоцком замке. Там, в деревянной башне, где помещались он и его слуги, Генрих все слонялся от одного окна к другому и даже в мороз иногда распахивал окна на заиндевевший двор, чтобы лучше видеть большое одноэтажное строение, где сидела княгиня со своими служанками. Девушки вечно пряли или ткали Генрих с тоскою смотрел на эту неизменную картину, — княгиня же обучена была в Новгороде странному, таинственному искусству. На деревянных или медных досках она рисовала святые иконы для церквей. Не женское то было занятие. И многие косились на Верхославу, хоть работу свою она делала с величайшим благоговением, подолгу молилась, перед тем как начать новую икону — будь то святое семейство, или бог-отец во славе, или просто скромное изображение какого-нибудь святого. Рисовала она по самому строгому канону, никогда не отступала от правил, подробно выписанных на разукрашенном узорами пергаменте, и время от времени усердно их перечитывала — написаны же они были по-гречески. Бедняжка Верхослава, как и подобало княжне из рода Ярослава Мудрого, умела не только славянские письмена читать, но и греческие разбирала! Это тоже вызывало неодобрение. Даже Саломею фон Берг, хоть сама она, не в пример мужу, владела искусством чтения, сперва тревожила такая ученость: не испортился бы характер у невестки! Но Верхослава была женщина тихая, умом своим не гордилась и кротко сносила нелегкий нрав Кудрявого. Слабая здоровьем, она долго не беременела. Говорили даже — и Генрих об этом знал, — что Болеслав первые два года после свадьбы не спал с женой; ведь ее выдали замуж тринадцати лет, совсем еще девочкой. Наконец она все же родила дочь, некрасивую косоглазенькую Салюсю, которой потом никак не могли найти мужа. Других детей у Верхославы пока не было.
Генрих хорошо помнил время, когда невестка была на сносях. Она очень ослабела, лежала в своей спальне за светлицей ткачих, и никого к ней не допускали, кроме верной ключницы Мельхи, вывезенной из Руси, да супруга. Но Генрих ощущал ее присутствие в замке; он забросил соколиную охоту, все ходил от окна к окну в своей башне, смотрел на Вислу, на берег за Вислой, на бескрайние леса, окружавшие Плоцк. И слезы душили его при мысли, что Болеку можно подходить к ложу этой несчастной женщины, что холеные черные кудри брата — гордость матери, которая не позволила остричь его даже в семь лет{15}, говоря, что это языческий обычай, — рассыпаются по маленьким грудям, теперь набухшим от молока. Но вот, по замку разнесся слух, что начинаются роды; собрались отовсюду какие-то старухи, приехала из Ленчицы княгиня Саломея верхом — была тогда распутица, иначе не доберешься. Долго мучилась Верхослава и родила хилую дочь. Болеслав не скрывал гнева — легко ли, венгерка брата Мешко что ни год рожает крупных, здоровых ребят, — а княгиня Саломея с гордостью говорила о своих познанских внуках.
