Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов - [10]

4

Надо признаться, что Тэли не очень нравилось житье в монастыре. Его, правда, никто не заставлял подниматься на заре, когда вставали монахини их обители или монахи мужского монастыря в долине; ему не надо было петь с ними молитвы и выстаивать службы, но Тэли претила эта размеренная — куда более размеренная, чем в Зальцбурге, — жизнь, чуждая ему и неинтересная. Погода стояла еще теплая, но дело шло к осени, а они все торчали в монастыре — только Лестко князь выпроводил с поручением в Польшу. Что держит князя Генриха в этом скучном монастыре? Почему не уедет он от этого бабья, которое суетится вокруг него, почему не отправится в славный веселый поход с громкой музыкой, со звоном бубенцов и мечей? Такие походы часто снились бедному Тэли, когда он лежал, прижавшись к Лестко — в каменных покоях было холодно, — да и позже, когда Лестко уехал и он остался один-одинешенек.

Князь почти не обращал на него внимания. Мальчик от нечего делать брал в руки виолу, прощальный подарок Турольда, уходил в лес над монастырем, садился на камни — сперва в тени, а как стало холодать, на солнышке — и часами играл и песни складывал. Поначалу он воспевал в своих песнях деву Марию, а когда они уже порядочно прожили в монастыре — королеву испанскую. Описывая ее красоту, он, пожалуй, был не слишком точен — на ум все приходили привычные, традиционные сравнения: «очи, как звезды», «щеки, как розы»… Но, распевая эти немудрящие вирши, Тэли думал о хрупкой маленькой королеве, которая проворно, как белочка, носилась по цвифальтенским садам. Ее, видно, ничуть не тревожило, что между канцелярией Конрада III и канцелярией Альфонса недавно возник спор: в Германии не соглашались титуловать Рихенцу «императрицей» и заявляли кастильцу, что в имперских грамотах его супруга может, самое большее, именоваться «королевой всех испанских земель». Спору этому, как уверяла Гертруда, был зачинщиком надменный Фридрих Швабский{19}, племянник кесаря, все больше входивший в силу при дворе умирающего владыки. Поговаривали, что он-то, вероятно, и будет назначен опекуном малолетнего Фридриха, младшего кесарева сына, а вовсе не австрийцы, единоутробные братья кесаря{20}, которых поддерживали сестры, столь влиятельные при дворе. Оттон Фрейзингенский{21}, Леопольд и Генрих по прозвищу «Язомирготт»{22} уже сидели здесь правда, не в самом Бамберге, а в окрестностях, — пока в императорском дворце шел между дамами спор, кого избрать опекуном наследника.

Но все эти сложные дела не волновали Рихенцу и ее юного поклонника, чей тоненький голос и нежно воркующая виола всякий день звучали среди окрестных скал над монастырем и водопадами. Генрих часто спускался в долину. У подножия горы, где начинались зеленые луга, напоминавшие ему Ленчицу, стояло выбеленное известью длинное, широкое и плоское здание мужской обители — святые отцы Ортлиб и Оттон фон Штуццелинген, проживавшие там, были приверженцами графского рода Бергов. Кроме этих двух высокопоставленных духовных особ, в обители было множество монахов; занимались они тем, что пользовали больных, стекавшихся к ним со всего края.

При монастыре была небольшая пристройка с квадратным двориком, наглухо огороженным высоким частоколом из толстых бревен. Здесь милосердные братья содержали скудоумных и даже буйнопомешанных — никто другой не желал о них позаботиться, и беднягам, останься они у себя в селах или замках, грозила голодная смерть. В чисто выбеленных кельях пристройки, куда Оттон и Ортлиб почти не заглядывали, больных было немного, все спокойные, тихие меланхолики. Среди них находился рыцарь, повредившийся в уме после того, как его стукнули по голове окованной железом дубинкой. Он обычно сидел один в своей келейке и зычным голосом выкликал по именам своих слуг, которых уже давно в живых не было. Порой этот седовласый, угрюмый старик распевал какие-то диковинные песни, — они назывались «романсами» — и тогда в его голосе звучала подлинная страсть. Говорили, что молодым он ездил в Испанию и там научился этим песням. Тэли подолгу сидел на завалинке под окном его кельи и все слушал, слушал, пока безумец не умолкал. Вскоре мальчик приспособился подыгрывать старику на виоле и тихонько перебирал струны, когда тот выводил свои чудные песни о любви и геройских подвигах.

Из женского монастыря приходила сюда славившаяся набожностью полуслепая старуха Вальбурга — рассказывать Ортлибу о своих видениях. Она усаживалась на скамье у входа, а Ортлиб — на колоде, что лежала напротив. Пригревшись на солнце, старуха улыбалась беззубым ртом и не спешила приступить к рассказу. Тэли обычно прятался неподалеку, в белесых лопухах у ограды; и он и Ортлиб выжидающе смотрели на монахиню. В руках у Ортлиба был наготове кусок пергамента, прикрепленный гвоздиками к деревянной дощечке, и тростниковое перо. Вальбурга, усмехаясь и мечтательно устремив незрячие глаза в пространство, на яркое солнце, долго молчала.

— Я видела… — произносила она наконец еле слышным голосом. — Я видела! — повторяла уже громче, уверенней, и слова лились из ее уст неудержимым потоком, образы сменялись так быстро и беспорядочно, что Ортлиб не поспевал записывать. Впрочем, Вальбурге редко являлись священные предметы или святые особы — все больше цветы, деревья, облака, птицы. То ей привиделись летящие в небо лебеди, то цветы, растущие в храме, — но описывала она так чудесно, что у слушателей прямо дух захватывало. Когда Вальбурга умолкала, служка, по наказу настоятельницы Осанны, усаживал ее на ослика и провожал обратно на гору, в женский монастырь.