Читать мальчик выучился непостижимо быстро и с такой ненасытной жадностью набросился на книги, что иногда Варфоломею приходилось отнимать их у мальчишки, выпроваживая его на улицу или заставляя поливать цветы, подметать дорожки.
Все свободное от работы время (а Флегонт уже по-настоящему помогал отцу и пимокатничать, и хозяйство вести) мальчик проводил в поповском доме, когда же отец запивал горькую, Флегонт дни напролет не выходил из Варфоломеевской библиотеки, порой оставаясь там ночевать.
Читал он все: от закона божьего до романов Купера и Загоскина. Читал на пашне, на сенокосе, в пимокатной. Едва выпадала свободная минута, как в руках у мальчишки оказывалась книга. Отец не раз выговаривал Флегонту за это, грозился пустить его книги на раскурку, но в душе гордился сыном, радовался доброй молве о нем.
Обнаружив у мальчика певческие наклонности и хорошие голосовые данные, Варфоломей легко обучил его нотной грамоте, сделал певчим церковного хора, но не отговаривал и от мирских песен, которые и сам очень любил. Песня, говаривал отец Варфоломей, — это дар божий, голос души человеческой, ее радостный либо горестный вздох.
Пятнадцатилетний Флегонт уже отважился вступать со своим учителем в споры о смысле человеческого бытия, ссылаясь при этом не только на священное писание и иные богословские книги, но и на сочинения Достоевского и Толстого, Шопенгауэра и Вольтера, Марка Аврелия и Платона. Варфоломей спорил с подростком как с равным. Не однажды свидетелями этих споров бывали местные учителя, или волостной старшина, или кто-либо из заезжих духовного звания гостей Варфоломея. Они дивились познаниям и красноречию крестьянского сына, и скоро челноковские мужики стали здороваться с подростком как с равным, почтительно величая его по отчеству.
Варфоломей уговаривал Флегонта поступить в духовную семинарию, писал о своем питомце письма церковным сановникам и даже самому архиерею, который однажды, посетив Челноково, беседовал с начитанным юношей и тоже звал в семинарию, но Флегонт не послушался.
Все свое имущество Варфоломей, умирая, завещал Флегонту. Тот распродал немудреный скарб священника и раздал деньги вдовам, но книги оставил себе и стал владельцем едва ли не самой богатой в уезде библиотеки.
Флегонт катал валенки, пахал, косил, пел в церковном хоре и по-прежнему каждую свободную минуту читал. Теперь он читал не спеша, с раздумчивыми паузами, не торопился расстаться с прочитанной книгой. Порой часами просиживал в окаменелой неподвижности, прикрыв широченной ладонью свои большие навыкате глаза.
Медленно, как влага в твердый грунт, входила в него вера в бога.
Сколько раз жестоко и изнурительно мысленно спорил Флегонт с пророками и отцами церкви, круша и низвергая кумиров, руша основополагающие догматы христианства. Проповедь всепрощения и добра — вот что больше всего привлекало его в христианстве. Ему претили россказни о чудесах, творимых не только всевозможными старцами и иными божьими людьми, но и самим Христом. На этой почве он одно время страстно увлекся толстовскими идеями, но после долгих раздумий решил, что великий граф ошибся. Придумал Флегонт и собственное толкование евангельских чудес Христа, которые пришлись не по душе Толстому: «Притчей о воскрешении Христа, — рассуждал Флегонт, — народ даровал бессмертие тому, кто отдал всего себя борьбе со злом, кто принес людям животворящий свет добра…»
Евангельские слова успокаивали Флегонта, примиряя с невзгодами и неправдами житейскими. Начитавшись, он облегченно вздыхал и тут же принимался за любое, подвернувшееся под руки дело, причем делал его с какой-то удивительно веселой, ненасытной жадностью. Чаще всего он уходил в пимокатную и там, окутанный паром, обжигаясь и покряхтывая, железными ручищами жамкал и перетирал влажную шерсть с такой силой, что та тихонько и жалобно попискивала.
Он пел за работой. Бьет шерсть, катает валенки, строгает или тешет что-то, а сам неприметно для себя напевает вполголоса. Больше всего по душе ему были протяжные и грустные песни про казака, «скакавшего через долину, через маньчжурские края», про таежного бродягу, «бежавшего с Сахалина звериной узкою тропой», или про «отца— природного пахаря».
В Челноково умели и любили петь. В любом доме на любом празднестве Флегонт был желанным и дорогим гостем. Его Приглашали ласково и настойчиво, встречали с почетом, провожали с благодарностью. Он не отказывался от хмельного зелья, но пил только одну, первую чарку. Выпив единую, Флегонт больше не прикасался к хмельному, зато уж пел без перерыву, удивляя и покоряя всех силой и красотой голоса. И попробуй-ка кто-нибудь зашуми, закуролесь во время его пения…
В канун Февральской революции скоропостижно умер молодой еще преемник Варфоломея, которому Флегонт не раз помогал править службы, особенно по торжественным праздникам. Время было тревожное, среди духовенства чувствовалась растерянность, а то и страх перед неотвратимо надвигающимися событиями, и ехать в своенравное, известное своей строптивостью Челноково никто не захотел. В этом, вероятно, и была главная причина того, что архиерей, знавший Флегонта еще мальчишкой, уговорил его принять священнический сан.
