Оно внезапно вспыхнуло еще тогда, на сходе, в челноковском Народном доме. Чижиков разгневался на себя и, как ему показалось, одним властным движением напрочь смел со своего пути это нелепое, непрошеное чувство, намертво подмял, расплющил его — без раздумий и сожалений. Правда, наутро, неведомо почему, он все-таки позвонил начальнику Яровского домзака, узнал, освобождены ли челноковские заложники, и очень обрадовался, услышав, что те уже дома. Сегодня, пока шел от волисполкома до дома Карасулина… нет, не думал о ней, но все чего-то ждал, оглядывался на каждый стук. калитки, на скрип шагов.
А Маремьяна пела:
Голубого не носить,
В оборочках не нашивать.
Нам друг дружку не любить,
Парочкой не хаживать…
Сердце бьется, сердце рвется,
Ровно голубеночек,
Ждет тебя и не дождется,
Дорогой миленочек…
Круто выгнув шею с развевающейся заиндевелой гривой, громко отфыркиваясь и всхрапывая, широкой, размашистой иноходью мчался рослый гнедой жеребец. Легкая кошевка все время запрокидывалась, скользя то на левом, то на правом полозе. До тверди утоптанный снег хрустел под копытами, по-собачьи взвизгивал под коваными полозьями. Ветер полоскал длинный конский хвост, кружил снежные крошки, хлестал по раскрасневшимся лицам Маремьяну и Чижикова.
— Целоваться-то тебе дозволено? — долетело до него.
Губы у нее холодные, трепетные, медовые.
В счастливых, хмельных глазах Маремьяны отразилось ослепительное солнце. Заглянул в них Чижиков и выпустил вожжи.
— По-чалдонски вот как целуются…
Обхватив его за шею, прикипела губами к губам.
Левую вожжу затянуло под полоз. Гнедко по колено забрел в снег, остановился.
— Сумасшедшая, — переводя дух, выговорил Чижиков тихо, с такой боязливой ласковостью, словно опасался, как бы не рассыпалась, не растаяла эта сказочная явь от звука его голоса.
— Наверно, — согласилась Маремьяна, кончиком языка поводила по губам, положила голову ему на грудь.
Даже сквозь полушубок он почувствовал ее щеку и, словно растворяясь, перестал ощущать себя, сознавать происходящее. Обнял Маремьяну так крепко, что та охнула…
Жеребец призывно заржал. Откуда-то издали долетело ответное ржание. Чижиков стряхнул оцепенение, подобрал вожжи.
— Помешкай, — просительно протянула Маремьяна. — Посидим малость. Так хорошо. Боле этого не будет… О-ой…
В этом, словно из самого сердца исторгнутом бабьем «о-ой» было столько и радости, и боли, и безнадежности, что у Чижикова зубы скипелись.
— Ты что, Маремьянушка?
— Назад мне надо… Вишь, деревня. Сто глаз в ей. Все насквозь высмотрят. За себя не страшусь, ко мне не льнет. А ты ить чека. Такое понаплетут… Сейчас вот… Чуток отойду— и обратно в Челноково. — И с горькой улыбкой, прикрыв влажные глаза, договорила, будто простонала: — И вся стежка наша, Гордеюшка…
— Да ты куда шла-то?
— К тебе. С того дня иду…
— Как же ты? — спросил потрясенный и счастливый Чижиков.
— Сказала мужику: к сестре в Лариху сбегаю, принарядилась и скараулила.
— Маремьянка ты, Маремьянка…
Она взяла его руку, прижала к своей щеке.
— Не чаяла, что эдак-то бывает. Прости, коли…
— Ты хоть подумала?
— Зачем?
— Я ведь…
— Знаю.
— И не боишься?
Маремьяна отстранилась. Сказала с вызовом:
— Не хватает мне тепла, вот и жмусь к огню.
— А ну сгоришь?
Снисходительно и жалостливо посмотрев на него, улыбнулась царственно, вроде милостыню подала, и совсем тихо пропела:
Головешкою не шает,
Как костер любовь горит.
Счастье только тот познает,
Кто на том огне сгорит.
— Послушай, Маремьяна…
— Молчи. Ни словечка. Не было ничевошеньки. Померещилось… Прощай.
Коротким поцелуем обожгла Гордеевы губы, выскользнула из кошевы.
Чижиков зажмурился и долго сидел в диковинном забытьи. Когда открыл глаза, дорога до ближнего лесочка была пуста. И впрямь как во сне…
Нехотя пошевелил вожжами.
Жеребец вышел на дорогу и остановился.
— Чего ты? Давай.
Лошадь побежала нешибкой рысью.
И сразу заклубились мысли, путаясь и переплетаясь. И не было уже в них только что промелькнувшей сказки — была явь, суровая и неотступная. Мелькали лица, обрывки фраз — своих и чужих, безответные вопросы, запоздалые решения, сомнения, догадки… Аггеевский настоял, чтоб арестовать Карасулина… «Если даже в заявлении липа — все равно надо проучить распоясавшегося горлопана», — так заключил секретарь губкома. Чижиков мог послать в Челноково любого оперативника из губчека, но что-то не позволило ему поступить так. Захотелось встретиться с Карасулиным, высказать ему все, выслушать его, а уж тогда исполнять приказ. И сейчас Чижиков был рад, что не обидел, не оттолкнул, не обозлил этого человека. Обнаженно откровенен Онуфрий. Такие не гнутся, падают во весь рост… Он нужен сейчас деревне больше хлеба, бесстрашный большевик-правдолюбец. С ним воевать— под собой сук рубить. Как объяснить Аггеевскому? Карасулинская мужицкая правда — колюча и зубаста, ее не погладишь, не потреплешь по загривку, она кусается, но отмахнуться от нее — значит отмахнуться от голоса трудового крестьянства… А тут еще Маремьяна… Откуда свалилась? Вот уж действительно — снег на голову. И, верно, ведь забыл, как целуются. До сих пор каждая жилочка… А вдруг… Замер от внезапной мысли. А вдруг — западня? И тут же решительно отмел: чушь, такого не подделаешь! Заводила, смутьянка, говорят, баб против разверстки настраивала, и такая… Силушки невпроворот. Рвется, где пожарче да поострее. Зыряновым на руку. Подзуживают. Середнячка да еще баба — ухвати-ка!.. Сама себя в беду бросит. Сгорит. И частушки-то у нее — огонь.
