Односельчане отнеслись к этому событию как к чему-то само собой разумеющемуся. Когда ж увидели, что, сделавшись священником, Флегонт не бросил пимокатничать и на своем подворье по-прежнему все делал собственными руками, то прониклись к доморощенному, мужицкому попу таким уважением, что не устрашились в открытую заступиться за него ни перед колчаковцами, ни перед красными и оба раза отвели от него смертельную угрозу…
По местным, деревенским понятиям, Флегонт женился поздно, на двадцать пятом году. В жены взял семнадцатилетнюю «фершалку» Ксюшу — девушку скромную, чистоплотную и красивую. В селе все на виду друг у друга, сосед о соседе всю подноготную знает, но даже самые злоязыкие кумушки ни разу не почесали языки, не позлословили о семейной жизни Флегонта.
Тайком от мужа сердобольная Ксюша не одну солдатку «ослобонила» от нежеланного, без мужа зачатого плода, а сама народила шестерых парней. Старшему в момент описываемых событий шел пятнадцатый, младшему минуло пять.
Старший, Владислав, — вылитый отец — был любимцем Флегонта. До 1918 года мальчик учился в Северской гимназии, в науках преуспевал, брал частные уроки музыки. Когда занятия в гимназии фактически прекратились, Флегонт забрал сына домой, снабдив его всем необходимым для самостоятельной учебы. Владислав каждый день усердно и много занимался, а по вечерам занятно пересказывал сверстникам «Шерлока Холмса» или «Гарибальди», обучал их городским играм и песням.
В семье Флегонта сложился четкий распорядок. Вечерами долго не засиживались, утром поднимались с солнцем. Каждый старался помочь по хозяйству матушке (так односельчане называли теперь Ксению Сергеевну), а потом Владислав садился за книги, Петр, Лука и Матвей убегали в школу, двое младших — на улицу.
В дом Флегонта часто наведывались званые и незваные. То бабы забегут за неотложной помощью к Ксении Сергеевне, то мужики зайдут к батюшке посоветоваться о чем-то важном и срочном, а то налетит целая ватага ребятни — друзей и сверстников поповичей. Нередко бывало: в ночь-полночь примчится нарочный от родственников уходящего в инмир с просьбой немедленно исповедовать и соборовать умирающего. Флегонт безропотно и спешно облачался и, невзирая на непогодь, исчезал с посыльным. Потому сроду не водилось собаки на поповском дворе и на ночь не запиралась калитка.
2
— Советская власть к тебе, папа, — сказал Владислав.
— Кто? — автоматически, без всякого интереса спросил Флегонт, не поднимая головы от книги.
— Сам челноковский губернатор.
— Кориков? — удивился Флегонт.
— Собственной персоной, — подтвердил сын.
— Чего ему надо? — Флегонт нехотя закрыл книгу и пошел в соседнюю комнату надевать рясу.
Круглое, холеное лицо, внимательные, спокойные светлые глаза, небольшая, аккуратно подстриженная клинышком русая бородка и такие же русые, расчесанные на ровный пробор мягкие, чуть волнистые волосы в сочетании с добротным суконным костюмом и белыми чесанками придавали председателю Челноковского волисполкома Алексею Евгеньевичу Корикову облик благовоспитанного и представительного человека.
— Не обеспокоил? — мягким голосом осведомился гость.
— Милости просим, — рокотнул Флегонт, широким жестом приглашая Корикова проходить и распахивая перед ним высокую крашеную дверь в комнату, служившую и кабинетом, и библиотекой.
Все стены в комнате были заставлены высокими, под потолок, застекленными шкафами, набитыми книгами. В переднем углу икона богородицы в дорогом позолоченном окладе. Под ней на маленьком аналое лежали крест и старинное Евангелие в тяжелом переплете с медными узорчатыми застежками. Перед иконой слабо теплился желтоватый трепетный огонек лампады.
Мягкими мелкими шажками Алексей Евгеньевич прошел в комнату и остановился посредине, с любопытством озираясь. Хозяин вошел следом, тихо притворил высокую дверь, указал на старое кресло с потрескавшейся кожаной обивкой.
— Садитесь, Алексей Евгеньевич.
Кориков сел, не спеша положил ногу на ногу, осторожно, точно что-то неприкасаемо хрупкое, прикрыл круглое колено сцепленными кистями пухлых короткопалых рук. Подождал, пока усядется хозяин.
— Все пополняете свою библиотеку?
— Сейчас в Яровске и в Северске на толкучках такие книги попадаются… и не хочешь, да не пройдешь мимо.
— Никакие революции и контрреволюции не в силах отвлечь вас от книги.
— Да прославится отец в сыне своем. А у меня их шестеро. Для них и собираю зерна чужой мудрости, коими полны сии фолианты…
— Да, знания… — раздумчиво проговорил гость. — Как, увы, недостает их нашим советским проповедникам. Не умеем мы по-вашему, просто и убежденно…
— Всякий возвышающий себя унижен будет, а унижающий — возвысится, — глухим рокочущим басом произнес Флегонт евангельские строки.
— Что вы! — засмущался Кориков и пустил по круглому, порозовевшему и оттого еще более залоснившемуся лицу смущенную улыбочку. — Искренне говорю. Да и сами ведаете.
— У коммунистических проповедников есть весьма важное свойство, кое делает их речи зело зажигающими и без книжной премудрости. Это — убежденность, вера в правоту творимого. Неверящий не заставит уверовать другого. А большевики обратили в веру свою не токмо тысячи — миллионы! Не мне, грешному, говорить вам, сколь важно искренне верить, вы же духовную семинарию окончили.
