Красные облака - [19]
– Муравейник! – сказала, улыбаясь, тётенька.
И тут только я сообразил, что это очень даже здорово. Вон нас сколько осталось! Зимой можно было всю набережную из конца в конец пройти и никого не встретить, а тут – вон сколько! Муравейник!
Потому что солнце над Ленинградом щурится. Потому что весна идёт.
Было, конечно, кое-что и тревожное. В обращениях и приказах, расклеенных на стенах домов, рядом с уже знакомым словом "мобилизация" появилось новое, такое же суровое слово – "эпидемия".
О ней говорили по радио, писали в "Ленинградской правде", рассказывали по квартирам агитаторы. Ведь всю зиму город не убирали. Ни водопроводы не работали, ни канализация. Представляете, сколько в этих "горах" всяких вредных бактерий накопилось! Чего уж тут агитировать? Раз надо – значит надо. Приказ есть приказ.
"Объявить мобилизованным всё трудоспособное население г. Ленинграда…
Мобилизации подлежат мужчины в возрасте от 15 до 60 лет и женщины от 15 до 55 лет…"
Долбим вместе с дядей Никифором вершину. Втроём поднимаем лом. Тяжёлый-тяжёлый!
Поднимаем, поднимаем, потом – тук! Кусочек горы летит вниз. Малюсенький такой кусочек.
Когда лом идёт вверх, дядя Никифор задаёт вопросы:
– Немцев мы остановили?
– Остановили, – говорю.
Тук! (Лом ударяется в гору.)
– Бомбёжек не испугались?
– Не испугались.
Тук!
– К обстрелам привыкли?
– Привыкли.
Тук!
– Голод перетерпели?
– Перетерпели.
Тук!
– Теперь, значит, эпидемия?
– Фиг ей! – говорит Вовка.
Тук!
– Шабаш! – командует дядя Никифор.
После пяти ударов у нас остановка.
К вечеру так устали – еле домой добрели. А гора стоит себе и стоит. Нисколько не убавилась.
На следующий день дядя Никифор стал долбить вместе с тётенькой. Нам велел фанерину таскать. Навалим на неё кусков – и волочим к Неве.
Рядом какой-то мальчишка на санках возит. Легче, конечно, но много ли на санки положишь? Нагрузил четыре комочка да ещё один по дороге потерял.
– Эй ты! – закричал Вовка. – Стой!
Мальчишка остановился.
– Чего теряешь? – Мы подошли к нему вплотную.- Убирать ещё за тобой?
Мальчишка поправил сползавшую на лоб огромную ушанку и уставился на нас.
В больших его глазах мелькнуло что-то знакомое. Где-то я их видел. Раньше. До войны ещё. И нос тоже видел – тонюсенький-тонюсенький!…
Вовка тоже, наверное, видел. Потому что замолчал. Вспомнить старается. Нос морщит – значит, думает о чём-то важном.
И вообще странно: если он тут копает, значит, и живёт где-то рядом. Должны мы его знать! Или он всю зиму на улицу не выходил? Или из разбомблённых домов переехал?… Но тогда почему же глаза знакомые?
А мальчишка бросил вдруг свою верёвку, захлопал рукавицами да как закричит девчоночьим голосом:
– Мальчики, это вы?! Не уехали! Как хорошо-то!
Мы совсем растерялись.
А мальчишка прыгает перед нами, смеётся, в ладоши хлопает здоровенными рукавицами.
– Не узнали? – спрашивает. И завязки на ушанке распутывает. – Я же с вами в одной школе училась. Вы из седьмого "б", правда?
– Правда.
А она из какого? Я на Вовку смотрю, Вовка – на меня.
– Да Лика, Лика я! – тараторит она. – Лика Ерёмина! Пончик! Вспомнили? Из седьмого "а". Вы ещё, помните, – ткнула в меня пальцем, – в "Форуме" от мальчишек со Среднего меня спасали! Помните?… Я ещё убежала тогда.
Теперь Вовка смотрел только на меня.
Лика Ерёмина?… Да, вроде бы, была такая. Толстая. Пончик. С тонюсеньким носом.
Я снова посмотрел на неё. На пончик не похожа, а нос точно – её. И как с мальчишками в "Форуме" подрался, тоже вспомнил.
Был у нас такой неписаный закон: не давать своих в обиду. Даже если это девчонка. В школе всякое бывало: и за косы дёргали, и ножки в коридоре подставляли, в учебниках страницы склеивали… Но на улице!… Тут уж если к нашим девчонкам кто-нибудь приставал – заступались немедленно, не раздумывая. Из твоего ли класса, из другого – всё равно своя.
Из-за чего она тогда подралась, я и не знал. Вижу, к нашей девчонке пристают, ну и полез. Схватил одного за шиворот. Переключил их на себя. Девчонки этот приём тоже знали: растаяла.
В школе, правда, меня нашла.
– Тебе здорово попало? – спрашивает.
Глупый вопрос. На него же ответить нельзя.
А теперь вон где встретились.
– Что же вы молчите? – растерялась она вдруг.
Пришлось выкручиваться.
– Я не знал, как тебя зовут, – оправдываюсь.
– Лика! Лика! – опять затараторила она.
– А это мой друг Вовка, – говорю.
Вовка смутился. Кивнул как-то неуверенно.
– Сам фанерину дотянешь? – спрашивает. – Я домой на минутку. – И удрал.
Лика подхватила мою верёвку.
– Давай, – говорит, – вместе. Ого! Тяжёлая.
Поползли. С Вовкой мы молчком таскали, а с этой!…
– Помнишь Анну Семёновну? Умерла она. И я дома всю зиму просидела. Дистрофия была. А Николая Егоровича помнишь? На фронте. И физичка наша – молодая такая, помнишь? Тоже на фронте. Связисткой. Честное слово. А ты совсем не изменился. Даже не вырос.
Здравствуйте, я ваша тётя! Обрадовала, называется…
– Мой папа тоже на фронте, – тараторит.-А мама на фабрике Урицкого. Они там мины делают. Что, не веришь? Думаешь, на Урицкого – так одни папиросы? Вот и нет! Ну и нагрузили же вы! Не стащить. А ты по алгебре чего-нибудь помнишь? Я всё забыла. Ой, как хорошо, что мы встретились! Где этот Вовка?
