Красное зарево над Кладно - [80]

«Слушайте, Андула, что я вам говорю: если вас где-нибудь в поле поймают на воровстве, на меня не рассчитывайте. Я вас не пощажу. Буду вас судить строго, как полагается». Андула только смеется в ответ. Я вспылил и раскричался: «Да, засужу, не будь я староста! Это мое последнее слово!» Выпятил грудь и как стукну себя, даже внутри загудело. Андула очень невежливо толкнула меня в спину и говорит: «Ах, ах, скажите, пожалуйста, вы староста! Не надувайтесь, как петух! И больше никаких официальных объявлений в кухне мне приклеивать не будете! Для этого есть общинная доска. Я еще то объявление, что в прошлом году на двери повесили, до сих пор как следует не отмыла. Никакими казенными предметами не дам пачкать квартиру! Это мое последнее слово». И, знаете, размахивает тряпкой так, что даже мне сапоги забрызгала: как раз была суббота и жена мыла в кухне пол. Ну, на том дело и кончилось. Но не надолго.

Чем чорт не шутит! Все-таки поймали Андулу, застукали ее в присутствии присяжного общинного полевого сторожа. Она была в поле. Но на счастье удрала от них, так что ее корзинка к ним в руки не попала, и они не узнали, что там было. Андула твердит, что одуванчики. А кулаки уверяют, будто она жала всходы. Что я, как староста, должен делать? Ведь поступило заявление. Поэтому я назначил разбирательство, согласно закону от 12 октября 1875 года в отношении охраны полевого имущества. На основании параграфа 31 этого закона я созвал общинный суд. Суд состоял из общинного старосты — меня — и двух заседателей — общинных старшин, — это были тогда Клейн и Мрачек.

Я вызвал жену, общинного сторожа и крестьян Машека и Ржигу. Машек был истец, на его поле и застукали Андулу. Разбирательство происходило в нашей комнате, где у меня общинная канцелярия. Явились все, кроме жены. Она сидела в кухне и решительно заявила, что ей начихать на эту комедию. Не оставалось ничего другого, как велеть ее привести. Общинный полицейский не мог справиться один, пришлось помогать присяжному сторожу. Волей-неволей Андула вынуждена была сесть перед общинным судом. Но видно было, что у нее нет должного уважения ни к составу суда, ни к закону и что она вообще считает все это дело шуткой. Поэтому я решил нагнать на нее страху. Процитировал ей параграф 1 закона от 1875 года о том, что считается полевым имуществом. Затем принялся за параграф 8, в котором говорится, что является воровством в поле. Там очень много всяких запрещений: не разрешается хождение и лежание на полях, лугах и тому подобное, не велено ступать на дороги и поля, не позволено протаптывать полевые дорожки и тропинки, преследуется срывание колосьев, покос и выдергивание травы, не разрешается валяться в сене, находящемся на поле, в полевых сторожках и на полевых сеновалах, а также использовать указанные строения для каких-либо других целей и так далее. Процитировав все соответствующие параграфы, я сказал официальным тоном:

— Гражданка Анна Саска, признайтесь добровольно и без принуждения, что вы нарушили приведенные здесь параграфы…

Еще читая, я заметил, что жену пробирает дрожь. Она уже перестала усмехаться и готова была заплакать.

— Но ведь, Лойза, — дрожа сказала она, — это все-таки…

— Гражданка Саска, призываю вас к порядку. Напоминаю вам, что вы сидите перед общинным судом. Необходимо, чтобы вы, учитывая важность официального акта и тяжесть обвинения, которое вам предъявлено, держали себя серьезно и почтительно. Недостойное поведение может отягчить приговор суда. Принимая во внимание ваше до сих пор безупречное поведение, я бы не хотел прибегнуть к самым строгим мерам.

Тут уж Андула не выдержала. Взглянула на меня с грустью, как подстреленная лань. Приложила фартук к глазам и разревелась.

— Гражданка Саска, предупреждаю вас, что вы находитесь перед общинным судом. Раскаяние хотя и является смягчающим вину обстоятельством, но только в том случае, если ему предшествовало искреннее признание. Мы должны вас наказать согласно закону. Только признание может облегчить вашу участь. Признаётесь ли вы в поступке, который вам вменяется в вину?

Эх, если бы вы видели тогда мою Андулу! Дома ее никто не переговорит, все делает, как хочет, и всегда оставляет последнее слово за собой. Теперь же она стала мягка, как воск, взглянула на меня сокрушенно и начала, как на исповеди. Наверное, вспомнила формулу покаяния, которую учила еще в школе.

— Признаюсь, что я без разрешения ходила по полю, без разрешения бродила по дорогам, без разрешения траву дергала, без разрешения на меже… — Тут Андула вдруг остановилась и сквозь слезы вопросительно посмотрела на меня.

— Ну, признавайтесь, признавайтесь. Вы перед судом. Признание смягчает…

— Без разрешения на меже лежала и… — тянула из себя жена слово за словом.

— Погодите-ка, погодите, гражданка Саска, — останавливаю я ее. — Ваши личные дела суд не интересуют. Нам только нужно знать, что вы делали на поле господина Машека. Что это вы дергали в четверг, когда вас видели присутствующие здесь господа истец, свидетель и общинный сторож? Где и когда вы ходили и лежали, до этого нам нет дела, об этом расскажете дома.