Красное зарево над Кладно - [47]

— По этому одному можешь судить, что людям такие дела не по сердцу. Если бы они их одобряли, определенно выступали бы. А раз несогласны, так молчат. Думают: «Наверху этого хотят. Подготавливают и рекомендуют. У них на то, стало быть, есть какие-то доводы». А многие шахтеры думают и так: «Мне это не нравится. Но не знаю, почему именно и как это объяснить. Встану да скажу что-нибудь глупое. Люди меня не поймут, высмеют да еще скажут, что я против партии. Поэтому нечего мне соваться. Чего я стану выступать, когда никто ничего не говорит?» Это на собрании так, Тонда. Но в другом месте, когда идут на шахту или собьются где-нибудь в кучу, вот тогда бы ты их послушал. Вот тут и узнал бы, что они думают на самом деле, — объясняет Ванек.

Потом он вдруг вспоминает. — Погоди, чтобы не забыть, толковали вы в исполнительном комитете о Модрачеке и Людвике Аусте? Как произошло, что Людвик и Модрачек были назначены депутатами от нашей области во Временное Национальное собрание?

— Я не знаю, какие вопросы обсуждались до того, как я пришел из армии, — поясняет Тонда. — Мне было сказано, что депутатов назначил исполнительный комитет в Праге.

— А как он мог назначить Ауста и Модрачека? — удивляется Ванек.

— А что ты против них имеешь? — интересуется Тонда.

— Что я против них имею? И это спрашиваешь ты? — злится Ванек. — Кто же первый выступил против русской революции? Не Модрачек, что ли? Ведь ты сам еще за год до окончания войны писал в «Свободу» против его статьи. Много труда нам тогда стоило заставить опубликовать твое письмо в «Свободе». А продолжение Прага запретила печатать. Какой у них был довод? Публикация писем солдат с фронта приведет, мол, к тому, что их будут преследовать. Тебя, дескать, потом действительно арестовали и отдали под военно-полевой суд. Правда это?

— Да, в армии меня и арестовали и военно-полевой суд вел следствие, но это было не за мои письма с фронта. Это было потому, что я поймал майора-интенданта на жульнических махинациях. Он продавал казенные вещи, а я подал об этом рапорт, — объясняет Тонда.

— А что было майору? — спрашивает Ванек.

— Что ему было? Ничего ему не было, а меня зато арестовали и допрашивали. Я, мол, оклеветал начальника!

— И тебя осудили?

— Нет. Тем временем все рухнуло, и приговорить уже не успели.

— Стало быть, тебе повезло, — смеется Ванек. — Но вернемся к делу. Кто является таким ярым противником социальной революции в России, как Модрачек, тот, по-моему, вообще не социалист и не может представлять Кладно, — горячится Ванек.

— А Людвик Ауст? Что ты против него имеешь? Он ведь ничего не писал?

— Нет, этот никогда ничего не писал потому, что вообще никогда ничего не пишет. Он только говорит. Зачастую много и попусту. Но это еще не самое скверное. Ты погляди-ка, что он делал во время войны! — говорит Ванек.

— Я слышал, что он хлопотал о продовольственном снабжении.

— Хлопотал, верно. Но как хлопотал? Друг-приятель с окружным начальником Россыпалом, и с крупным мясоторговцем Персейном, и с господами из Пражской металлургической компании, и с Карелом Норбертом, и со всеми спекулянтами. Правда, он кое-что доставал для кооператива, чего нельзя было достать в других магазинах. Но зато позволял спекулировать оптом и давал согласие на то, чтобы в Вену отправляли контрабандой вагоны мяса и муки для банкиров, акционеров, императорских советников и, чорт его знает, каких еще паразитов. За крохи, которые получал рабочий кооператив, Людвик позволял обкрадывать Кладно и его рабочих оптом. Ты посмотри, как в Кладно разбогатели все те, кто имел отношение к снабжению. Но Людвик-то нет. Это была бы клевета на него. Но другим воровать позволял и не вмешивался. Это делается и теперь. На это снабжение тебе стоило бы посмотреть. Здесь главное слово попрежнему за окружным начальником Россыпалом. Тонда, говорю тебе, это вор, равных которому нет. Как это мы, болваны, не заглянули в октябре в склады кладненского монастыря и поместий. С этого надо было начать. Загляни туда, говорю тебе. А вот наш Людвик про все это воровство знает. Молчал о нем во время войны, молчит и сейчас. Поэтому он не может быть нашим представителем. Вот мое шахтерское мнение. А еще есть у нас Эмиль. С ним тоже надо было бы раз навсегда покончить.

— С Эмилем? А что такое? Что тебе в нем не нравится? Насколько я знаю, он себя во время войны ничем не скомпрометировал.

— Не скомпрометировал? — возражает Ванек. — А эта его связь? Жену бросил и ходит с девицей, которую притащил сюда в аппарат из Праги. Ведь об этом говорит все Кладно, а бабы, как сойдутся у колонки, только об этом языки и чешут.

— Но, товарищ Ванек, это все-таки личное дело. В личную жизнь своих членов партия и организация все же не могут вмешиваться, — возражает Тонда.

— Опять же нет, Тоничек. Эмиль не просто рядовой член партии. Эмиль функционер — и платный функционер[23]. Он, в конце концов, член областного комитета. Запомни, Тонда, кто хочет быть руководящим функционером и представителем партии, у того нет личной жизни. Каждый его поступок и все его поведение перестают быть его личным делом, а становятся делом партии. Вот так и с Эмилем. Его жена недовольна. Жалуется. Люди в это вмешиваются. Эмиля осуждают…