Красное зарево над Кладно - [38]

— Как же это? — удивляются Тонда и шахтеры. — Ну-ка, разъясни нам! — донимают они Дубеца.

— Ну, товарищ Гампл и товарищ Ауст объяснили мне, что, не будь большевиков и их революции, ни американцы, ни наши буржуи не мешали бы нам начать социализацию хотя бы немецких крупнокапиталистических предприятий. А большевики своими необдуманными действиями обратили внимание всего капиталистического мира на грозящую ему опасность, и капиталисты мобилизовали свои силы и не желают дать ныне согласия даже на частичную социализацию.

— А почему? — донимают собравшиеся оратора.

— А потому, что боятся, что если они допустят экспроприацию немецкой капиталистической собственности, то тогда не смогут нас удержать и дело дойдет до социализации и чешских капиталистических предприятий, — объясняет Дубец.

— И этого боятся наши руководящие товарищи? — удивляются шахтеры. — Это же само собой разумеется, что мы не можем ограничиться немецкими капиталистами и что надо добраться и до чешских, — шумят собравшиеся.

— Но, товарищи! Как же вы можете так говорить! Ведь такие действия разрушили бы наше национальное единство, которого мы с таким трудом добились во время войны. Ведь за чешское государство и его независимость вместе с нами боролись и чешские предприниматели и помещики. Было бы несправедливо теперь их обижать, — расстраивается Дубец.

— Как так обижать? — возражают шахтеры и металлурги. — Ты думаешь, что отнять у капиталистов возможность нас эксплуатировать и порабощать — это значит обижать их! Отнять у помещиков-аграриев возможность спекулировать и стаскивать последнюю рубашку с бедняков — это значит обижать их? Вот каково это национальное единство, за которое прячутся наши буржуи и аграрии. И этому мы должны способствовать? Мы боролись за национальную независимость и выступали за национальное единство ради того, чтобы уничтожить прежние несправедливости и преступления, совершавшиеся над бедным людом. Какой нам толк от национального единства, которое опять будет вводить новое порабощение и эксплуатацию трудящихся? Чорт побери, так, однако, нельзя. На такое национальное единство нам, извините, наплевать, — несутся раздраженные голоса со всех концов зала.

Шахтеры и металлурги поднимаются со стульев и стучат кулаками по столикам.

— Что ты на это скажешь, Ванек? Говори, выскажи то, что мы все думаем. Что у нас у всех на языке. Человек чувствует, да не знает, как выразить. Скажи за нас!

Старый Ванек встает.

— Раз товарищи желают, я тебе, Тоничек, расскажу. Видишь, мы во время этой революции опять дали себя облапошить. Мы должны были все это совсем по-другому повернуть, когда в октябре все здесь лопнуло. Сглупили. Мы должны учиться, мы, рабочие, обязаны больше интересоваться политикой. Этого мало — иметь только партию и организацию, уплатить с брюзжанием гривну взноса и считать, что этим ты уже исполнил свой долг. Воображать, что партия и организация сами позаботятся, чтобы мир изменился. Чорта с два изменится! Для того чтобы что-нибудь изменить, нужна сила. А какая, чорт возьми, сила в одной моей гривне? Какая сила в твоей, Фейгл, Мудра, Вацек и другие? Нет, товарищи, если мы не хотим быть битыми, мало просто давать гривну в организацию. Ей нужно отдавать и свои руки, голову, сердце и душу, короче, всего себя. А у нас прежде всего что угодно, только не организация. Про тех, кто в организации вообще не состоит и никогда не состоял, кому и гривны жалко было, кто работает до седьмого пота и пресмыкается перед господами, кто, в лучшем случае, ругается втихомолку и ждет, что однажды все как-нибудь само по себе перевернется и капитализм сгниет, про этих я не говорю. Только теперь я понял, мне все стало ясно. Чорта с два сгниет. Если мы его не уничтожим, он и дальше будет нас душить и высасывать кровь. Бывают такие моменты, когда есть возможность разом послать ко всем чертям все старое и прогнившее. Но такие моменты нужно использовать. Ты должен знать, когда момент настал. И должен знать, что в этот момент делать. Не только ты сам, все товарищи вокруг тебя должны понять и знать. Сам по себе никто не обучится. Кто-то должен научить. А чтобы людей научить, существует партия, организация и руководство. Чего вы разинули рты и выпучили гляделки? Ну, скажите. Если бы мы в октябре взяли все в руки, как следует, где была бы сегодня Пражская металлургическая компания? Где был бы Кестранек? Была бы у нас надобность вести тяжбу с хозяевами по вопросу об увеличении заработной платы и по другим вопросам? Мы должны были сделать это так же, как с восьмичасовым рабочим днем. Надо было сказать: «Мы это вводим — и баста. На то и революция». А мы? А вся наша партия? Что мы делали? Мы кричали на людей:

«Не смейте совершать ничего, что могло бы бросить тень на имя нации».

«Безоговорочно подчиняйтесь приказу Национального комитета!»

Чей это приказ? Капиталиста Рашина, агрария Швеглы, их прислужников Ирки Стршибрного и Франты Соукупа.

А мы это исполняли, товарищи, как волы, исполняли. Национальный комитет как единственный полномочный орган взял управление государством в свои руки. Издал первый закон свободной Чехословацкой республики: все действовавшие до настоящего времени земские и имперские законы остаются в силе.