Красная палата - [13]

— Бьет лежачего.

— Лежачего не бьют!

Паисий Лигарид

Осужден, разоблачен, развенчан Никон.

Аввакум

Вас на окаянный вызываю суд!

Вас сужу,

          всей вашей преисподне

Приговор неотвратимый выношу.

Не замедли, господи, сверши, исполни…

Голоса

— К буйству кличет!

— Призывает к мятежу!

— Выдворить мятежника!

— Обезъязычить!

— В цепи заковать!

— Анафеме предать!

Аввакум

Верю, господи, не позабудешь, взыщешь,

Попранная возликует благодать!

Алчущую душу напоит живою,

Дикой ересью не тронутой водой.

Не свою — твою я выполняю волю,

Господи, не дай поникнуть головою,

Дай с антихристовой справиться ордой!

Дай испепелить себя. А пепел,

Обратится он в неустрашимый гнев…

Что пришипились? Что не куете чепи?

Аль железа нету? Наковальни нет?

Токмо пакостным воняет мотылом…

Паисий Лигарид

Патрис жаждет нерушимой тишины,

Кир Макарий говорит: такого дива

Даже дьявольские не являли сны.

АНАФЕМА МАРАНАФА

Преданный Вселенским собором анафеме (анафема маранафа), Аввакум одиноко ждет своего рокового часа. Пригретая боярыней Морозовой, опечаленная Марковна горестно повествует о выпавших на ее долю и на долю ее мужа мытарствах.

Марковна

«Доколе муки, протопоп, сии?» —

«До смерти, Марковна, до самой смерти», —

Сказал и очи опустил свои —

Скорбящие глаза мои заметил.

«Измучил, Марковна, и не себя — тебя,

Детишек неразумных обездолил».

И тут-то он, как малое дитя,

Уткнул себя в иззябшие ладони.

И всей-то, всей спиною заходил,

Всей собью, всей-то скорбью прослезился,

Как будто он на весь-то свет один

Средь неумолчного остался свиста.

Вокруг-то и свистело и драло,

Такая поносуха колотилась!

Казалось: с протопопом заодно

Весь белый свет, давным-то он давно

Пал у царя небесного в немилость.

А я-то что, я вроде в стороне,

Души моей никто не замечает, —

И тут-то он приблизился ко мне,

И тут-то протопоп воспрял очами.

«Поволоклись», — промолвил протопоп.

«Добро, Петрович, побредем помалу», —

Сказала я, и чрез сплошной сугроб

К неведомому двинулись урману,

К реке оледенелой и по ней

Недели две аль, может, три скользили,

И что ни день, печалились больней

По гибнущей по нашей по России.

Не чаяли добраться до ее

Неугасимого живого света, —

Впадало в ярость дикое зверье

От только что проложенного следа.

Скулило, голосило по ночам,

Звездой падучей пасти обжигало…

«За что, Петрович, — не могла смолчать, -

Невыносимая такая кара?» —

«Не говори-ко, Марковна, не говори,

Любая кара на земле не внове…»

Боярыня Морозова

Дай, матушка, облобызать твои

Святые, измозоленные ноги.

(Припадает к ногам Марковны.)

Марковна

Прокопьевна, да что ты? Что с тобой?

Боярыня

(Подходя к раскрытому окошку.)

Иван, корету выкатит!

(Возвращаясь к Марковне.)

                        В карете

Прокатимся и не в Тобольск,

Себя в московском покупаем ветре.

(Выходя на улицу.)

А ветер-то, а ветер-то какой!

(Садясь в карету.)

Гони, Иван, на горы Воробьевы!

(Обращаясь к Марковне.)

Подышим, матушка, Москвой-рекой,

Речной водицей ноженьки обмоем.

Марковна

На Аввакума поглядим.

Боярыня

                        К нему,

К нему и катимся, моя голуба,

В его узилище, в его тюрьму

Войду и упасу его от глума,

От поруганья упасу.

Аввакум

                        На чепь

Антихристовы слуги посадили.

И на чепи дышу. Иду не на ущерб, —

Доднесь в великой пребываю силе!

Доднесь в себе не потерял себя,

От непогоди не стемнели очи…

Аз ведаю: чем студеней земля,

Тем веселее муравеет озимь,

Рябина полыхает веселей.

А ведь она и вправду полыхает,

Во мраке холодеющих ночей

Червлеными ликует петухами,

Неугасимую благовестит зарю,

Да снидет свет небесной благодати!

Что я глаголю? Что я говорю?

Не образумятся лихие тати.

Сам царь отдался в лапы сатаны,

Антихристовы обратали слуги.

Они все слышат, и они сильны,

А мы-то немощны, а мы-то глухи.

И убоялись немощи моей,

В железо взяли, в узы заковали,

Они владыки рек земных, морей

Рябины полыхающей моей,

Ее-то устрашились ликованья!

Ее-то благовеста не смогли

Перенести всеслышащие уши…

Аз, яко божий промысел, свои

Железные воспринимаю узы.

И верую: ослобонит господь

От тяжкого греховного недуга, —

Изнемогающая в муках плоть

Родит величье страждущего духа.

Явит…

        Явил, не позабыл он, нет,

Меня во тьме кромешной не оставил…

Дай припаду, мой незакатный свет,

К устам твоим греховными устами.

(Припадает к крепко запертой двери, к ее железной скобе.)

Как будто меду напился. Давно

Такого не отведывал я меда.

Совалась в щель мою, в мое окно

Малаксой опечатанная морда.

Смердящим духом стухшего смолья

Рыгала пасть лихого супостата.

Прасковьюшка, а как она, моя

Ликующая красная палата?

Егда войду в высокую, егда

Поставлю на пол ноженьку босую?

Наполненные яствами блюда,

Егда и одесную и ошуюю?

Немотствуешь, родимая? Немотствуй…

(Прислушивается к едва слышным за крепко запертой дверью торопливым шагам.)

Опять идут мучители, опять

Сухую земь копытами долбят,

Опять они, мучители, опять

По плачущему топают помосту.

Оборони, господь, и упаси,

Не дай живой души обезъязычить,

Понеже тщусь я и на небеси

Поведать, что творится на Руси —

Аз есмь ее глашатай и повытчик!

Аз есмь ее ходатай. И ниже

Сам царь меня не сдержит. И ниже

Сам сатана не остановит. Нету,

Не может быть поруганной душе

Ни царского указу, ни запрету.

(Слышит скрип тяжело открываемой двери.)