Красная гора: Рассказы - [14]

— Что ты делаешь? — удивилась она. — Зачем уничтожать красоту?

— Они же ядовитые, — усмехнулся он.

Здесь ей было хорошо. Даже с теми, кого она сюда водила. Был лес, и были красавцы-мухоморы, и еще какие-то странные грибы с изумрудными шляпками, и изумрудные, заросшие мхом, пни, и огромная снежная баба на дороге — гриб-дождевик. И еще было озеро, маленькое, любимое, с лилиями, с утками, с водяными курочками. Мало кто знал сюда дорогу. Десять лет назад она случайно открыла его. А теперь вот уже второе лето она водит сюда их. Все они для нее на одно лицо. Но они ей не мешают. Ей все равно, что они с ней делают. Озеро смывает следы их губ. А главное, он доволен.

— Соглашайся, — сказал он ей. — Эта работа очень важна для меня. Прошу тебя.

— Ты предлагаешь мне стать шлюхой? — спросила она.

— Врачом, врачом, пойми. Если хочешь знать, многих из них ты просто спасешь от самоубийства.

Он взял ее за руку и продолжал:

— Ко мне будут приходить мужчины физически абсолютно здоровые, но то ли вследствие ранее испытанного стресса, то ли вследствие очень сильной любви к своей жене или невесте так и не способные стать мужчинами. Им нужна женщина, которой они не стыдились бы, не боялись, с которой могли бы вести себя абсолютно раскованно. Если они преодолеют этот барьер с тобой, потом они уже смогут и со своими женами.

Он был сексопатологом. И взял патент. А ее взял в долю, потому что узнал от своей жены, ее подруги, что она разведена с мужем и не может иметь детей. Это его устраивало. А что устраивало ее? Только то, что она хоть как-то да нужна ему, хоть в этой роли. Зачем только ему понадобилось влюблять ее в себя?

— Кто тебя любит? — спрашивал он ее, — просто так любит?

Она вынуждена была признать — никто, кроме родителей.

— И у меня, — вздыхал он, — круг людей, что меня любят, очень узок.

Еще он говорил ей:

— Надо любить, это излечивает от комплексов! — и, когда она пожаловалась, что некого любить, возмутился: — Но мы пока еще живы, я пока еще жив!

Потом, когда она напомнила ему эту фразу, он пожал плечами:

— Влюбиться из-за одной фразы?.. Хотя, вначале было слово!

А теперь он шел с ней на озеро и сбивал по дороге шляпки мухоморов. У нее бешено колотилось сердце: любит, любит, любит…

— На, — протянул он ей конверт, — тебе письмо.

Она распечатала конверт и вытащила фотографию пухлого, розового ребенка. «Спасибо, милая, — прочла она на обороте, — мой мальчик наполовину дело твоих рук, твоих губ. Без тебя он не появился бы на свет!» Тяжелая тошнота подкатила к горлу. Она не могла объяснить, почему ей плохо, почему она не может обрадоваться чужому счастью, почему ничего, кроме отвращения, к самой себе не испытывает. Он вдруг притянул ее к себе: «Ну, что ты, не грусти!» — и стал целовать ее стремительно, страстно.

— Ну, надеюсь, в искусстве любви чему-нибудь я тебя научил? — ласково потрепал он ее по голове, когда все было кончено. Что-то розовело в траве. Она взяла это розовое в руки. Ах, да, фотография. «Без твоих рук, без твоих губ он не появился бы на свет».

Да-да, у каждого своя роль на земле. Ее роль — не быть любимой, не иметь детей, но, может быть, дарить людям счастье. Что за идиотская потребность, чтоб тебя любили? Кто ты? Что ты? Может быть, природа создала тебя именно для того, чтобы ты в ней растворилась? А, может, для того, чтобы в холодный августовский день стрекозы, божьи коровки и прочие козявки садились на тебя греться? А, может, для того, чтобы у этих мужчин все с тобой получалось, а потом они уходили оплодотворять своих жен.

Где-то поблизости прогремел выстрел. Она никогда раньше не слыхала, чтобы стреляли здесь. Может быть, кто-то из тех, кого она приводила сюда, вернулся, чтобы стрелять в уток? Ее уток, на ее озере.

— Выкупаемся? — спросил он.

— Ах, да, — встрепенулась она, — озеро смоет следы, озеро смоет…

Вода была холодной. Солнце приближалось к зениту, но вода слабо отражала его лучи. Какие-то смутные стихотворные строчки вдруг сложились у нее в голове:

Что попросите меня,

Загодя исполню.

Знаю, жизнь короче дня,

Смерть короче полдня.

Потом был рывок в толщу воды, и страх, и темнота. Потом ей захотелось жить…

Соавтор

Как только произношу про себя: «Нет правды на земле, но правды нет и выше», — тут же всплывает любимая шутка Марика: «В ногах правды нет, но правды нет и выше». А вот припомнить, как он выглядел, никак не могу. Только общее впечатление осталось чего-то похожего на березу, молодую, стройную.

Марика привел ко мне Захар. Он решил познакомить нас как прозаика с прозаиком. Я прочитала Марикины рассказы и ахнула: какой талант! У него медитация в чистом виде. Он умеет поймать свою мысль за хвост. Вот я, например, если мысленно перескакиваю с темы на тему, то потом совершенно уже и не помню, о чем думала и думала ли вообще. А Марк помнил. Я вообще ужасно боюсь, когда не я собой управляю, а какая-то сила начинает управлять мной, потому и на лыжах с гор никогда не катаюсь, и на велосипеде езжу только по ровному. А Марк вот ничего этого не боялся. Он и наркотиками баловался, и даже в психушку попадал. Вот у него и получалось то, чего мне не было дано. И я решила, что Марик должен быть моим соавтором. Я стала убеждать его, что я умею придумывать сюжеты, а он нет, что он никогда ничего без меня не сможет, и он в конце концов мне поверил. Не знаю, что я доказывала себе, только вдруг заметила, что больше ни жить, ни дышать без него не могу. Я привыкла, что он приносит ко мне свои записи и говорит, как бы извиняясь: «Вот, снова написал какой-то бред. Сделай с ним что-нибудь». И я делаю, и вообще уже не могу различить, что писал он, а что я. Как-то Марк принес мне свои наброски, и там была фраза: «Мы говорили о мистике». Я предложила: «Тут нужен диалог», — а потом сама написала его. И, представьте, оказалось, что это слово в слово то, что действительно говорилось в тот вечер. Это я к тому веду, что я в какой-то степени, вернее в очень большой степени, сама стала Мариком. Чушь! Вру! Каким там, к черту, я стала Мариком! Стала бы — не завидовала бы ему так смертельно. И дело было даже не в том, что он медитировал, дело было в том, что он был живой. Когда он приходил ко мне с очередной своей пассией, подцепленной во время отпуска в Крыму, когда он приходил ко мне в потертых шортах, подчеркивающих смуглость и стройность его ног, боже, до чего я завидовала ему! Сама-то я, сама-то ни в какой Крым никогда не ездила и ездить вообще никуда не любила, а если и наслаждалась чем-либо, то только тем, что в своих рассказах расставляла людей, как шахматные фигурки и заставляла их делать нужные мне ходы- Я не чувствовала запахов и красок природы, не получала удовольствия от еды и даже, стыдно признаться, даже в постели с мужчинами не испытывала ничего, кроме скуки и раздражения. Одно время я меняла их, как Марик своих пассий, в надежде найти своего единственного, но потом убедила себя, что живу исключительно духом и что ничего, связанного с грешной плотью, мне и не надо. Все было бы хорошо, если бы от этого не страдала проза и если бы я могла писать одна, без Марика. Все грешное, плотское вносил в наши рассказы он. Боже, как я ненавидела его порой за этот взгляд, которым он обволакивал свою жертву — от круглых, крепко сбитых колен к высокой подрагивающей груди и дальше, к шейной впадине, с чем-то несусветным на ней вроде ракушки или морского камушка. Поверите, мне хотелось затащить его в постель для того только, чтобы потом изобразить полное равнодушие и унизить его, и доказать ему, что он ноль как мужчина, ноль. Впрочем, мне и притворяться, наверное, не понадобилось бы. Вряд ли с ним я испытала бы что-то большее, чем с другими.