Краболов - [7]

Чернорабочий, пропавший без вести, был пойман два дня назад, когда выходил из-за котла. Он прятался двое суток, но проголодался и не вытерпел. Поймал его пожилой рыбак. Молодые рыбаки рассердились и грозили его избить.

— Вот пристали! Сами не курите, так и не понимаете, что значит табак. — Держа две пачки «Батт», он со смаком затягивался.

Чернорабочего инспектор раздел до рубашки, втолкнул в одну из двух рядом расположенных уборных и навесил снаружи замок. Сначала рыбаки старались не ходить в уборную. Они не в силах были слышать жалобные стоны за стеной. На второй день голос стал хриплым, срывающимся, стоны — прерывистыми. В конце дня, закончив работу, рыбаки, встревоженные, сейчас же пошли к уборной, но уже не слышно было стука в дверь. Даже когда его окликали, ответа не было. Поздно вечером Миягути вытащили: он лежал ничком, уцепившись рукой за перегородку, засунув голову в ящик для бумаги. Губы у него посинели, он казался мертвым.

По утрам было холодно. К трем часам уже светало. Вставали, ежась, засовывали окоченевшие руки за пазуху. Инспектор обходил помещения рабочих, рыбаков, матросов, кочегаров и без стеснения сталкивал с постели простуженных и больных.

Ветра не было, но при работе на палубе концы пальцев на руках и ногах деревенели. Надсмотрщик, грязно ругаясь, загонял полтора десятка своих рабочих в цех. К концу его бамбуковой палки был прикреплен ремень. Это для того, чтобы ленивых можно было достать и через станок.

— Миягути выпустили только вчера, он не может языком пошевелить, а сказано —  во что бы то ни стало сегодня заставить его работать. Давеча инспектор пнул его ногой, —  сообщил, поглядывая на надсмотрщика, хилый рабочий, друживший со студентом,—  а он и не двигается. Похоже, что его оставили в покое, а все же...

В эту минуту инспектор, грубо тыча в спину, вытолкнул на палубу дрожавшего всем телом парня, у которого от работы под ледяным дождем начинался плеврит. Даже в тепле его бил озноб. Лоб его прорезали старческие складки, бескровные тонкие губы судорожно дергались; его нашли в котельной, куда он забился, спасаясь от нестерпимого холода.

Рыбаки, спускавшие на лебедке кавасаки, чтобы отправиться на ловлю крабов, молча проводили обоих взглядом. Сорокалетний рыбак, не в силах смотреть на это отвернулся и осуждающе покачал головой.

— Мы не для того платили большие деньги и везли вас сюда, чтобы вы простуживались и валялись в постели! Болваны! Нечего зря глаза таращить. — Инспектор постучал палкой по палубе.

— В тюрьме лучше, чем здесь!

— Домой вернешься, расскажешь, так не поверят!

— Куда там! Где ж такое видано?

Первая лебедка с грохотом задвигалась. Покачиваясь в воздухе, кавасаки начали спускаться. Матросы и кочегары, подгоняемые инспектором, забегали по палубе, стараясь не поскользнуться. Инспектор расхаживал среди них, нахохлившись, точно петух.

Воспользовавшись перерывом в работе, студент присел, укрывшись от ветра за грудой кадок. В эту минуту из-за угла появился рыбак из горняков. Приложив руки ко рту, он согревал их дыханием.

— Жизнью рискуем! (Этот из души вырвавшийся крик резанул студента по сердцу). Не лучше, чем у нас в копях —  каждую минуту нужно ждать смерти. На что уж газ страшен, а только море не лучше!

После полудня погода изменилась. Над морем повис легкий туман, такой тонкий, точно его и совсем нет. Заходили бесчисленные треугольные волны. Задул ветер, заскрипели мачты. Полотнища брезента, покрывавшего грузы, трепыхались и бились о палубу.

— Зайцы, зайцы бегают! —  громко крикнул кто-то, пробегая вдоль правого борта. Сильный ветер развеял голос, и на палубе расслышали только нечленораздельное восклицание.

По всей поверхности моря верхушки треугольных волн рассеивали белые брызги: казалось, по широкому полю бегут бесчисленные зайцы. Это было предвестником камчатской бури. Отлив вдруг усилился. Пароход накренился. Камчатка, до сих пор видневшаяся с правого борта, неожиданно очутилась слева. Рыбаки и матросы, оставшиеся работать на судне, заволновались.

Прямо над головой заревела сирена. Все застыли на месте и посмотрели на небо. От рева сирены труба, невероятно толстая, похожая на кадку для купанья, дрожала. Было что-то жуткое в этом реве, рвущемся сквозь беснующуюся бурю. Неумолчный вой созывал далеко ушедшие кавасаки, и они, борясь со штормом, возвращались к пароходу.

У спуска в полутемное машинное отделение, сбившись в кучу, шумели рыбаки и матросы. Судно качало, и при каждом крене сумрак пронизывал слабый пучок света. Взволнованные лица рыбаков то выплывали из тьмы, то снова в нее погружались.

— Что такое? —  протискался к ним горняк.

— Убить этого мерзавца Асагава! —  крикнул кто-то голосом, полным смертельной ненависти.

Оказалось, рано утром инспектор получил с корабля, стоявшего на якоре в десяти милях от краболова, штормовое предупреждение, причем было сказано, что, если кавасаки уже в море, их надо немедленно вернуть. На это инспектор возразил:

— Что это за работа! Стоило ли добираться до Камчатки, чтобы дрожать перед каждым пустяком?

Об этом узнали от радиста.

Первый же рыбак, услыхав это, набросился на радиста, словно перед ним был сам Асагава: