Козни небесные - [4]

Он снова заговорил:

— Я состою на военной службе в чине капитана, седьмой полк, девятая эскадрилья.

— А база в Монтевидео? — с издевкой спросил один из офицеров.

— В Паломаре, — ответил Моррис.

Он назвал свой домашний адрес: улица Боливара, 971. Офицеры ушли. На следующий день вернулись вместе с какими-то новыми. Когда он понял, что они сомневаются или делают вид, будто сомневаются в его национальности, ему захотелось вскочить с койки и отколотить их. Боль в ране и мягкое противодействие сиделки остановили его. Офицеры пришли на другой день и еще раз, наутро. Стояла изнуряющая жара; все тело у него болело; он признался мне, что готов был дать любые показания, лишь бы его оставили в покое. Что они задумали? Почему не знают, кто он такой? Почему оскорбляют его, почему делают вид, будто он не аргентинец? Он был растерян и взбешен. Как-то ночью сиделка взяла его за руку и сказала, что он не очень умело оправдывается. Он ответил, что оправдываться ему не в чем. Ночь он провел без сна, то впадая в ярость, то решая обдумать положение с полным спокойствием, то снова гневно отказываясь «вступать в эту нелепую игру». Наутро он хотел попросить у сиделки прощения за свою грубость; он понял, что намерения у нее были добрые, «и она очень недурна, понимаешь?»; но поскольку просить прощения он не умеет, то сердито спросил у нее, что она ему посоветует. Сиделка посоветовала заявить, что он хочет дать показания ответственному лицу. Когда пришли офицеры, он сказал, что он друг лейтенанта Крамера и лейтенанта Виеры, капитана Фаверио, полковников Маргариде и Наварро.

В пять часов вместе с офицерами явился его ближайший друг, лейтенант Крамер. Моррис смущенно сказал что «после потрясения человек становится другим» и что при виде Крамера он почувствовал на глазах слезы. Признался, что поднялся на койке и раскрыл объятия, едва тот вошел. И крикнул ему:

— Ко мне, брат мой!

Крамер остановился и невозмутимо взглянул на него. Офицер спросил:

— Лейтенант Крамер, знаете ли вы этого человека?

В тоне было какое-то коварство. Моррис ждал — ждал, что лейтенант Крамер, не выдержав, сердечно откликнется на его призыв и объяснит свое участие в этой глупой шутке... Крамер ответил с излишним жаром, словно боялся, что ему не поверят:

— Никогда его не видел. Даю слово, никогда не видел его.

Ему сразу поверили, и возникшее на несколько секунд напряжение разрядилось. Все вышли. Моррис услыхал смех офицеров, искренний смех Крамера и чей-то голос: «Меня это не удивило, поверьте, ничуть не удивило. Ну и наглость!»

С Виерой и Маргариде в основном повторилось то же самое. Но его прорвало. Книга — одна из тех книг, что я ему послал, — лежала под одеялом, на расстоянии руки, и он запустил ее Виере в лицо, когда тот притворился, будто они не знакомы. Моррис описал это подробнейшим образом, но я поверил ему не до конца. Поясню: я ничуть не сомневался ни в его ярости, ни в прославленной быстроте реакции. Офицеры решили, что незачем вызывать Фаверио, который был в Мендосе. Тут Морриса осенило; он подумал, что если удалось угрозами толкнуть на предательство молодежь, то ничего у них не выйдет с генералом Уэтом, старым другом его семьи, который всегда относился к нему как отец или, вернее, как строгий, справедливый опекун.

Ему сухо ответили, что в аргентинской армии нет и никогда не было генерала с такой странной фамилией.

Моррис не испытывал страха. Возможно, если бы он почувствовал страх, он защищался бы лучше. К счастью, его интересовали женщины, «а вы знаете, как они любят преувеличивать опасность, как всего боятся». Однажды сиделка опять взяла его за руку и попыталась убедить, что ему грозит опасность; тогда Моррис посмотрел ей прямо в глаза и спросил, в чем смысл этого сговора против него. Сиделка повторила то, что ей удалось услышать: его утверждения, что 23 июня он проводил в Паломаре испытание «Брегета», — ложь; в Паломаре в этот день никаких испытаний не было. «Брегет» был недавно принятым в аргентинской армии типом самолета, но названный им номер не соответствует ни одному самолету аргентинских воздушных сил. «Меня что же, считают шпионом?» — спросил он, сам себе не веря. И почувствовал, как снова закипает в нем гнев. Сиделка робко ответила: «Полагают, что вы прилетели из какой-нибудь братской страны». Моррис, как истый аргентинец, поклялся ей, что он аргентинец, что он не шпион; она как будто была тронута и продолжала так же робко: «Форма совсем как наша; но установлено, что швы другие. — И добавила: — Непростительная оплошность». Моррис понял, что и она ему не верит. Он просто задохнулся и, пытаясь скрыть свою ярость, обнял ее и поцеловал в губы.

Через несколько дней сиделка сказала ему: «Выяснилось, что ты дал неправильный адрес». Моррис напрасно спорил; женщина знала точно: в том доме живет сеньор Карлос Гримальди. Моррис ощутил не то какое-то неясное воспоминание, не то, напротив, потерю памяти. Имя это, казалось, мелькало где-то в далеком прошлом; но уловить, с чем оно связано, не удавалось.

Сиделка растолковала ему, что люди, занимавшиеся его делом, разделились на две партии: одни считали, что он иностранец, другие считали его аргентинцем. Яснее говоря, одни хотели выслать его; другие — расстрелять.