Козлиная песнь - [71]

— Она настоящая, — сказала я как можно веселее, твердо решив во что бы то ни стало скрыть от тебя мои сомнения. — Уму непостижимо, она точно так же пытается бодать собак, как наши нэнни, прогнала даже питбуля. Просто она немного другого цвета и другого фасона. — Я помолчала. — И молоко она тоже дает. Доится очень легко. Соски удобной формы. Тебе не придется больше смотреть ни на какие титьки. Повязку для глаза можно выкинуть. Я уже все обдумала, поселим ее в гараже. Я кончаю портняжничать, и мы заживем, как прежде. Будем вместе обследовать мусор. А чтобы иметь наши сто гульденов в месяц, будем продавать сыр как деликатес, дело пойдет наверняка не хуже моей высокой моды. А питаться она будет тем же, что и мы, ты ведь всегда приносишь домой кучу овощей.

Ты поднял голову и посмотрел на лоб с отпиленными рогами. Я засунула пальцы в жесткую белую шерсть. Все еще крепко держа ремень, я открыла дверь, ведущую из холла в гараж. Раньше здесь стояли машины, а сейчас мне показалось, что для 31‑й нет места лучше. Едва я ее отпустила, как она наклонила голову набок и стала недоверчиво принюхиваться. Утром я уже убрала отсюда свой товар, а на вывеске написала: «закрыто навсегда».

— Вот увидишь, скоро здесь будет пахнуть не бензином, а сеном с навозом, — убеждала я тебя. — Я по дороге видела на улице старый матрас, может быть, ей пригодится.

Ты ничего не ответил, только беспомощно отмахнулся от меня.

31‑я семенила неловкими ножками по ровному бетонному полу и обнюхивала кран для воды в середине гаража.

— Удобно будет за ней убирать, — сказала я визгливым голосом.

31‑я простучала копытцами к задней стене гаража, где находилась дверь в сад с двумя соснами, и посмотрела на нее так, словно хотела выйти на улицу. Я сказала, что днем ее можно будет выпускать во двор, а на ночь забирать обратно в дом.

— Трава явно выросла слишком высокая, за садом уже давно не ухаживают. В дождь ты ее, разумеется, тоже будешь держать под крышей. Сосновую кору она вряд ли обглодает, правда? Зимой будем кормить ее черствым хлебом, ее любимая пища. Если не найдем достаточно в контейнерах, можно будет походить-поспрашивать по булочным.

На пол со стуком падали горошки. 31‑я попыталась объесть краску с трубы парового отопления.

— Надо с ходить за матрасом, а то его утащат у нас из-под носа, жалко будет.

Ты неподвижно стоял у стены, сунув руки в карманы. Я выбежала из гаража. Матрас лежал на том же месте, я прислонила его к стене ближайшего дома, изо всех сил стукнула по нему несколько раз кулаком и потом поволокла домой. Когда я вошла в гараж, 31‑я блеяла громко и жалобно, но прилечь на матрас отказалась наотрез. Стоило мне положить его в один угол, как она убегала в другой, и в конце концов она прилегла посередине, прямо на холодный бетонный пол. Я думала, что она заснет и мы сможем пойти наверх, но едва мы подходили к двери, как она вскакивала и снова принималась голосить.

В ту ночь ты остался в гараже, где спал вместо 31‑й на ее матрасе, а я в одиночестве крутилась в нашей двуспальной кровати на втором этаже. Утром я увидела в окно спальни, что ты пытаешься пасти 31‑ю в саду, но что ее не интересует ни одно растение. Трава тоже не пришлась ей по душе, хотя мне-то казалось, что это так соблазнительно — гулять по огромной тарелке.

— Ты уже придумал для нее имя? — крикнула я в окно. По гримасе боли у тебя на лице я поняла, что должна взвешивать каждое свое слово. — Я уже приготовила завтрак, иди есть!

Через пять минут ты поднялся ко мне наверх, и снизу тотчас донеслось жалобное блеяние. Пока мы с тобой ели в комнате со стороны улицы, сидя в креслах и поставив тарелки себе на колени, голос 31‑й не был слышен из-за грохота за окном, достигшего в это время своего апогея, потому что к супермаркету напротив как раз подвозили ежедневный товар. Задние борта грузовиков открывались и закрывались со скрежетом, пронизывавшим до мозга костей, у кого-то опрокинулся ящик с бутылками, грузчики ругались, а потом хохотали во весь голос. В последующие часы грузовики, как всегда, исчезли с улицы, я влилась в толпу покупателей универсама, а ты совершил нырок в контейнер этого же предприятия торговли и добыл оттуда пучок черешкового сельдерея, от которого 31‑я все равно отказалась, издав последний звук, на который еще была способна ее осипшая от блеяния глотка.

После моего телефонного звонка с почты к нам приехал уже знакомый мне молодой и румяный фермер; он погрузил 31‑ю в прицеп своей легковушки, и я проводила их глазами до конца нашей улицы.

* * *

Вчера ты не пописал ни разу. Я прождала до четырех часов, вдруг тебе захочется, но потом должна была уйти. Ты же знал, что ведро у тебя под рукой? Я надеялась, что вечером мне будет что вылить. В деревне в сильный мороз ты не хотел, чтобы я ходила на улицу, и тогда ты сам выносил миску с моими испражнениями, от которых на холоде шел пар. А иногда мы выплескивали мочу из нашей банки прямо в окно. Если ветер дул как раз с этой стороны, то половина влетала обратно в окно, и ты хохотал до упаду. Теперь меня такие вещи ну ни капельки не смущают. Я приложила много усилий, чтобы изгнать природу из своей жизни, а теперь я готова отдать все на свете за то, чтобы ты снова начал писать и какать. Я готова принять природу во всех ее проявлениях. Знаешь, я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что, проснувшись утром, не бегу сразу во двор, чтобы присесть прямо среди травы. Теперь подо мной уже никогда ничего не жужжит, не шуршит и не колышется, мне не надо смотреть, как бы не обжечься крапивой. Ветер никогда не ласкает мне попу, и я, сидя на корточках, никогда не поднимаю глаза к небу, глядя на облака или на луну.