Козлиная песнь - [52]

Шла весна 1960‑го года. Мари, в дальнейшем ставшая прародительницей всего нашего стада, произвела на свет, как и каждый год, своего детеныша. Она давала столько молока, что Доминик каждый день относил по литру в большой дом для этой молодой и всегда грустной барышни, говорившей на непонятном языке и собиравшейся, как он недавно узнал, родить ребенка от его хозяина, господина Дюжардена. Барышня несколько раз болела, но не позволяла ему вызвать доктора и выздоравливала сама собой. Так и получилось, что однажды, когда Доминик собирался подать ей обед, он испугался не больше обычного, увидев ее лежащей в лонгшезе в гостиной. Она держалась за живот и стонала, точно так же как бывало и до того. Доминик нарвал во дворе шалфея и заварил для нее травяной чай.

Вечером, когда он собирался подать ей через окошко ужин (на этот раз наш друг постарался приготовить его как можно более вкусным и полезным), из гостиной донеслись душераздирающие крики. Доминик наклонился посмотреть через квадратное отверстие, что происходит, и обнаружил, что госпожа Анна стоит на дощатом полу на четвереньках, потная и дрожащая. Увидев, как он входит к ней в комнату через дверь, она зарычала, точно хищный зверь, которого давно не кормили. Она выкрикивала слова на непонятном языке. Доминик не колебался ни секунды, подошел к ней, решительно схватил ее под мышки и поднял. Постанывая, она опять сползла вниз, села на корточки на мокром полу, пытаясь высвободиться из рук Доминика и подавая ему знаки, чтобы он отошел к лонгшезу. С искаженным от боли лицом она сняла трусы и задрала юбку, затем зажмурилась и раскрыла рот, не издавая ни звука. И вот Доминик-Доместик, в жизни не прикасавшийся ни к одной женщине, кроме своей матери, потому что сам был и мужчиной и женщиной вместе, неспособный ни оплодотворить, ни родить, увидел, как из постепенно расширяющейся щели, обросшей чащей жестких волос, появляется нечто маленькое и окровавленное. Подобно тому как при ускоренной киносъемке у нас на глазах раскрывается бутон пиона, так все шире и шире открывались родовые пути у молодой женщины, пока наружу не вылез очень неровный шар.

Теперь у женщины было две головы, одна торчала между ног и казалась головой чудовища, а вторая, теперь уже переставшая кричать и как-то обмякшая, безвольно висела у нее на шее. Доминик взвизгнул, вскочил, побежал в кухню, налил в старинную вазу холодной воды и выплеснул ее в лицо Анне. Это помогло, она опять начала кричать и тужиться и через несколько минут, продолжая тужиться, смогла сама подхватить выскочившего наружу ребенка. Первое, что она сказала хриплым голосом, посмотрев остекленелыми глазами на маленькое скользкое тельце, было: «Даун, конечно даун». Доминик понял, что она говорит, на его языке это слово значило то же самое.

Действительно, ребенок выглядел очень странно, у него почти не было лба, челка опускалась ниже глаз, до самого носа. Это, несомненно, была девочка; Доминик машинально пощупал у ребенка между ног, как всегда делал с детенышами своих домашних животных. Bique-et-bouc[18], понял Доминик, это был bique-et-bouc, как-то раз у его Мари тоже такой родился. Детеныша Мари в конце концов пришлось отправить на мясо, потому что хоть он и появился на свет с мужскими половыми органами, но по мере роста у него появились все признаки самки. Мушон сказал, что он будет бесплоден, что кроме мужских яиц у него есть, по всей видимости, еще и женские яичники. По мнению ветеринара, такое создание не имело будущего.

Уродливое дитя все еще было связано пуповиной с плацентой. Поскольку ребенок не издавал ни звука и лежал, напряженно вытянувшись, как доска, на руках у матери, Доминик снова проявил активность. Он сбегал наверх в ванную, где, как он знал, лежали бинты и бритва. Когда он вернулся, крови в пуповине уже не было. Сантиметрах в шести от животика младенца он перевязал ее куском бинта, а потом еще раз десятью сантиметрами выше. В том месте, где у животных трубочка растягивается, словно жевательная резинка, а потом сама собой рвется, он перерезал ее бритвой. Оказалось, что человеческая пуповина сделана из совсем другого, менее податливого материала. Она напоминала не столько резиновый шланг, сколько трехжильный электрический кабель.

Затем Доминик вымыл новорожденного в посудном тазике водой температуры тела. Причесав его длинные волосы собственной расческой, Доминик обнаружил, к своей превеликой радости, что под ними есть лоб. «Non Down, non Down![19]!» — закричал он матери, все еще сидевшей на корточках на деревянном полу, дожидаясь, когда выйдет плацента. Доминик поднес малыша к лампе и обнаружил, что волосы у него на голове не просто каштановые, но отливают рыжим. Руки и туловище были покрыты более светлым пушком. Завернув младенца в кухонное полотенце вместо пеленки, он уложил его вместе с матерью в черной комнате в постель. Дитя все еще не плакало, но дышало нормально.

— Так я и в самом деле bique-et-bouc или нет? — нетерпеливо прервал ты Доминика. Тебя сейчас мало интересовал его рассказ о том, как он раздобыл для тебя распашонки, какие соорудил пеленки да подгузники, как взвешивал новорожденного на весах из бойни — сначала прицеплял пустую корзинку, потом с младенцем.