Козлиная песнь - [50]

— Вы хотите сказать, что эта девушка и была моя мама, — прервал ты рассказ щуплого евнуха. — Но откуда вы знаете, у него наверняка была уйма других женщин.

— Ее звали Анна, — ответил Доминик просто. Я ухватилась покрепче за перегородку и увидела, как ты в раздражении стряхнул клеща с шубы Эмили.

— Я не мог с ней разговаривать потому что она совсем не знала французского она все сидела и писала я несколько раз опускал по ее просьбе письма для господина Дюжардена а она никогда не выходила за ворота как будто от кого-то пряталась. Бедная барышня была наверное очень одинока.

Голос Доминика оборвался. Он глубоко вздохнул и только тогда продолжал:

— Господин Дюжарден почти никогда не отвечал на ее письма он поручил мне для нее готовить и дал на это денег и когда я передавал ей еду через окошко в стене мы разговаривали жестами только через несколько недель я догадался что она ждет ребенка я показал на ее живот который она не могла втянуть и изобразил на лице вопрос а она показала мне семь пальцев.

— Значит, она была на седьмом месяце беременности? — спросила я озадаченно. Неужели это была правда? Впрочем, ничего странного, что Глот поселил здесь, вдали от всех и вся, забеременевшую от него женщину, точно так же как он не придумал ничего лучшего, чем послать сюда и тебя самого, чтобы избавиться от гремучей смеси эмоций, состоявшей из чувства вины, сознания долга и отвращения.

— Она чувствовала себя не очень-то хорошо иногда ее тошнило совсем как Йойо поэтому я так испугался я несколько раз заставал ее плачущей в кровати и думал что она умрет. «Médecin?» — спрашивал я ее тогда но она и слышать не хотела о лекарствах и запрещала мне вызвать врача.

Ты невольно сделал рукой движение, заставившее Доминика замолчать. Ты не в силах был слушать дальше и махнул нам, чтобы мы ушли и продолжали беседу в другом месте.

Мы с Домиником оставили тебя под боком у Эмили, а сами пошли в большой дом, чтобы найти там следы пребывания твоей мамы, поскольку я хотела иметь вещественные доказательства. Доминик сразу решительно направился в черную комнату. Он не был уверен, что они никуда не делись — Глотовы письма к твоей маме той поры, когда она здесь жила. Но оказалось, что они по-прежнему лежали в том самом месте, где Доминик сам их спрятал: за мраморной припечной полкой в черной комнате, в тайнике, который он случайно обнаружил двадцать пять лет назад, когда протирал мрамор и заметил, что одна плитка шатается. Оттого что чугунную печку ты унес ко мне в мастерскую, мы с Домиником без труда эту плитку вытащили. Я схватила показавшиеся письма, прыгнула с ними на кровать и развязала ленточку. Здесь было всего лишь три пожелтевших конверта.

Так, в этой жуткой черной комнате, я и прочитала, лежа на животе, Глотовы письма, написанные в 1960 году, в то время как Доминик тихонько вышел в холл и принялся там за уборку. Напечатанные на машинке строчки были короткими и скупыми. «Нет, мы не будем пожениться, — сообщал Глот из парижской квартиры на своем ломаном голландском. — Нет, раньше порождения я к тебе не еду». Были еще и другие фразы, смысл которых поначалу от меня ускользал, например, дважды заданный вопрос: «Ты уже успешно?» В последнем письме, написанном 12 мая, незадолго до твоего рождения, дело прояснилось: «Ты надо снова принять глистогонные лекарства, я немедленно звоню Мишель Мушон».

Я слышала, как Доминик за дверью скребет, трет и драит. Когда я позвала его к себе в черную комнату, он сначала робко постучался, а потом суетливо, неуклюжими движениями принялся наводить здесь порядок. При этом он старался прикрывать жуткое пятно на своем пиджаке лиловым вязаным шарфом, от старости невероятно вытянувшимся. Я строго спросила Доминика точно ли никто не навещал здесь Анну. Никто, ответил он чистосердечно, совершенно никто. Только доктор Мушон, ветеринар, тот же самый, что до сих пор работает в деревне, заходил к ней раза два-три. Заглядывал всегда ненадолго, минут на десять, не больше.

Доминик наклонился ко мне, чтобы отвести от моего лица локон. Доктор Мушон был другом господина Дюжардена, сказал он и дохнул на меня запахом чеснока. Когда он сам уже кончал школу, эти двое были еще молокососами. Доминик полагал, что хозяин просил доктора навещать барышню, чтобы развлечь ее, потому что ветеринар получил образование в городе и умел говорить по-английски.

— И всякий раз после визита Мушона барышня заболевала? — спросила я, как не слишком искусный детектив. Вещества, попадающие в кровь биременной женшины, проникают в организм ребенка, но он к ним более чувствителен, чем мать. В «Тайнах» я читала, что воробей, поклевавший навоз лошади, у которой недавно травили глистов, тут же падает замертво. Доминик не понял, к чему я клоню, он, во всяком случае, никогда не усматривал связи между визитами ветеринара и горестями Анны.

Глядя в пол, я пошла к выходу из дома. Доминик в беспокойстве семенил рядом, то и дело перекидывая через плечо конец шарфа. Как я расскажу тебе, что твой отец пытался убить тебя еще до того, как ты родился?

У нас в кухне я отодвинула на дровяной плите чугунный кружок и бросила письма в огонь. Доминик нервно взвизгнул. Из кухни мы пошли к хлеву. Ты не спал и сказал, что чувствуешь себя лучше. Начинало темнеть; насколько я могла различить твое лицо «полумгле, ты действительно выглядел бодрее, чем до нашего ухода.