Козлиная песнь - [42]

Следующей моей целью после заготовки дров стала чистка хлева. За то время, что я жила тут с тобой, гора в глубине сарая заметно выросла, животные уже не помещались между ее вершиной и потолком. Если я уберу ее всю до самого пола, хлев станет намного просторней, а у нас будет огромная компостная куча, на которой я, пожалуй, все-таки посажу кое-какие овощи, ну там несколько кабачков. К тому же мне казалось негигиеничным, когда в помещении столько застарелого навоза, по-моему, все большее число обитательниц хлева страдали от глистов. Из-за того что ты никак не соглашался позвать ветеринара, несколько нэнни зачахли совершенно напрасно.

Чтобы экономить время, мы с тобой стали больше работать по отдельности, так что я могла заниматься хлевом в те часы, что ты пас животных. Сначала я попробовала выносить навоз ведрами, но это было невозможно, уже через час у меня заболели спина и плечи. Так что лучше потратить накопленные деньги на тачку, решила я, потому что старая тачка Питера настолько проржавела, что сквозь дыры вываливалось навоза больше, чем оставалось внутри. К счастью, в деревне как раз проходила ярмарка, так что для приобретения тачки мне не пришлось прилагать сверхусилий. Мы вполне могли позволить себе такую роскошь, так как по совету соседа воспользовались недавно услугами одного скупщика скота. Он приехал к нам на двор в шесть утра, погудев в гудок своего фургончика, в темноте составил на землю пластмассовые ящики. Еще полуспящими он сложил в ящики тех, кому была прямая дорога на мясокомбинат. Потом он приехал еще раз, привез нам наличные: не имея вида на жительство, мы не могли открыть банковского счета. Вырученные деньги пошли на покупку сена и соломы и покрытие прочих расходов.

Чистка хлева оказалась куда более трудоемкой работой, чем я ожидала. Даже после того, как я вывезла десять полных тачек, гора в хлеве не уменьшилась. Верхний слой соломы с навозом был довольно мягкий, но на глубине уже меньше полуметра требовалась, строго говоря, кирка — такой плотной была темно-коричневая масса, слипшаяся в огромные влажные пласты. Заготовщикам торфа, которых я когда-то в детстве видела за работой вблизи нашей деревни, было, неверное, легче, чем мне. Через неделю у моих вил сломался черенок, так что мне пришлось-таки ехать на велосипеде в соседнюю деревню за новой палкой. Потом я снова возила из глубины хлева на улицу груженые тачки, из которых торчали вилы с уже новым черенком. Если я переоценивала свои силы и слишком нагружала тачку, то казалось, будто я выпила много водки: так я растягивалась во все стороны, чтобы удержать равновесие и не завалиться вместе с грузом. Аварии происходили каждый день, и не по одному разу, и тогда я ругалась как только умела, потому что тачку приходилось грузить полностью заново. Вначале я через день устраивала себе отдых, потому что у меня безумно болели мышцы и поясница. Но так же, как и при заготовке дров, я ни в коем случае не хотела отказываться от своей затеи, чтобы чувствовать себя «нормальной».

После нескольких месяцев борьбы с неподатливыми пластами навоза я заболела. Я была в полном изнеможении, ни в чему более не пригодна, разбита, сломлена. Однажды утром я не смогла встать, а уж коли осталась в постели, то не смогла встать и на следующее утро, и на третье. Поэтому у тебя заметно прибавилось обязанностей, ведь кроме хлева я выполняла и другие виды работ — готовила, все еще по книге из Глотовой библиотеки, пекла хлеб, мыла посуду. Теперь все это пришлось делать тебе, и мысль о том, что я потерпела двойное фиаско, угнетала меня еще больше. Если и ты сейчас сломаешься, то результат моих стараний окажется прямо противоположным желаемому.

Неделю спустя я смогла на часок подняться. Я посидела на кровати, пописа́ла у себя в дневнике и почувствовала себя настолько изнуренной, что опять залезла под одеяло. В таком состоянии я оставалась никак не меньше месяца, лишь изредка выходя из апатии, но и тогда была слишком слабой, чтобы что-нибудь делать. «Я чувствую себя как в тюрьме, в полной изоляции от мира из-за отсутствия транспорта и связи. У меня даже нет радио, потому что Питер забрал приемник с собой. Я задыхаюсь». С помощью подобных записей я пыталась выпустить пар. «Я умираю медленной смертью. С кем мне здесь разговаривать? Деревенские жители меня не интересуют. Уже два с лишним года я не удалялась от дома больше чем на десять километров. Я растрачиваю молодость в забытой Богом дыре. Я мечтаю о бурных событиях, хочу везде бывать, все видеть. Какой-нибудь аскет, наверное, смог бы и здесь жить интенсивной, полноценной жизнью, но не я». За исключением Доминика, с которым у меня складывались все более дружеские отношения и который приходил навещать меня, пока я болела, принося то банку консервированных слив из собственного сада, то корзинку яиц от своих бентамских кур, все остальные жители деревни по-прежнему смотрели на нас недоверчиво. Соседи более или менее терпели нас, я часто заходила к ним порасспросить о том о сем, что и как у них на ферме. Но когда я встретила нашего соседа на ярмарке с картонной коробкой, в которой были черные с розовыми пятнами поросята, и спросила, сколько они стоят, он сам и его собеседники повернулись ко мне спиной и, словно меня тут не было, продолжили разговор.